Озёрное чудо

— Доплюешься! Любовь… — передразнила тетка Ефимья. — Сполюбил красавицу, на всю округу славится. Любо-овь… Во всяку дырку ее суете, как затычку. Понимали бы каку холеру… Слово-то Божье хошь бы не поганили. Какая любовь без благословенья, без венца…

— А это уж наше дело! — отрезал Елизар. — Нам жить, а не вам. И нечего мне указывать.

— О-ох, дуришь ты, парень, и не лечисся. Обалдень ты, обал-день и есть! Тьфу на тебя! — старуха сплюнула в сердцах, но тут же по древлему семейскому чину, отметнув два корявых, счер-невших перста, трижды перекрестилась на темные иконы, улепившие красный угол, сломила спину в низком поклоне и лишь потом, отдышавшись, прибавила: — С греха с тобой сгоришь. Был бы тут братка, тятька твой, да взял орясину, какой ворота подпирают, да выходил по хребтине, — лишняя дурь-то мигом бы вылетела.

— Не те времена! — опять криком напомнил Елизар старухе.

— Рано ты, парень, за волю взялся. Со-овсем рассупонился. Сам позоришься и девку срамишь…

Она бы еще и не таких попреков наговорила, но Елизар, выведенный из терпения, так саданул дверью, что та чуть с петель не слетела, а в шкафчике под божницей жалобно бренькнула посуда.

После таких попреков Елизар, смалу поперечный… задурил голову «прелесными» книжками, как вырешила тетка Ефимья… а теперь, без отца и матери, еще и ухватившись жадно за волю, зажив своим шалым умом, стал еще нарочно, еще навред старухе и деревенским кумушкам с крапивными языками, средь бела дня расхаживать со своей милой то под ручку, то в обнимочку; и когда они, весело щебеча, выплывали из ограды, старухи на лавочках, да и мужние женки поджимали губы сварливой гузкой, а ребятёшки бежали хвостом и орали оглашенно: «Парочка— баран да ярочка!., парочка — баран да ярочка!..»

* * *

Позглазные суды-пересуды строгих кумушек полбеды…не износишь рожу без стыда… обидно было, что и сверстники не шибко жаловали парочку; и если иные молодые буряты с откровенной, лютой неприязнью косились в их сторону, будто жалили своими мрачно зауженными глазами, но помалкивали, то варнаковатые русские парни и в лицо, и позаочь такие шутки отпускали, что даже тертые-битые мужики, хлебнувшие вместе с матюжками фронтовой мурцовки, осуждающе качали головами.

Для храбрости осушив по чарочке крепкого портвейна «три семерки»…они гуляли на пару, топя стыд в вине… раздухарившись, явились в клуб на скачки, — так о ту пору величался стильный танец шейк, сменивший буги-вуги, хали-гали и твист. Елизар издали приметил парней, торчащих возле клуба, откуда уже рвалась на волю ревучая музыка. Подойдя ближе, решил было пустить Дариму вперед, чтобы войти в клуб, вроде, каждый сам по себе, но сообразил, что обидит девушку, что таить им нечего… разнесли сороки на хвостах по заугольям и подворьям… а смекнув, что терять им нечего, еще крепче обнял Дариму и бодро подмигнул ей. Но многоверстным и надсадным почудился парню, а и деве тоже, короткий путь от калитки до клубного крыльца, ибо шли возлюбленные встречь напористым, усмешливым взглядам, оголившим, исшарившим их вдоль и поперек, словно брели из последней моченьки против колючей, жалящей щеки снежной пурги. По окаменелому лицу девушки видно было, как она, бедная, страдала.

Варнаковатые русские парни, по коим давно уж каталажка[100] уливалась горючими слезьми, посиживали на перилах, словно петушки на насесте, коптили вечернее небо папиросным дымом и, заливая срамные байки, ржали застоялыми жеребцами на весь дремотно обмирающий березовый парк, обступивший клуб.

Дарима, даже не поведя смоляной бровью, презрительно отвернувшись, гордо вошла в клуб; и Елизар бы с превеликой радостью шмыгнул мимо хмельной шатии-братии, но это бы означало вызов, и после танцев алчущая крови братва поджидала бы Елизара возле клуба. Ладно, ежели нос набок своротят, красной юшкой обагрив морду, а могут и поизгаляться всласть и так от-буцкать, что век будешь на аптеку робить. Словом, пришлось с подобострастным достоинством пожать вяло протянутые руки, достать пачку болгарских сигарет с фильтром, которую варначье тут же и ополовинило.

Разбухшую дверь открыли на полный отмах, и валом валил из клуба загустелый потный дух, взбаламученный пляской и диким негритянским ором «Бони М», который парни перевели на деревенский лад: «Варвара жарит ку-уу-уррр!..». Возбужденный заморским ревом, Елизар бы нырнул с головой в оглушительный ор, в бешеную пляску, но его придержал рослый, черномордый парень по кличке Чечен, который и по малолетке, и позже не раз хлебал лагерную баланду, чем и кичился перед зашуганной братвой, верховодил среди архаровцев или, как ботают по фене, держал мазу. Хищно блеснул желтой фик-сой, цвиркнул слюной сквозь зубы, и, доверчиво склонившись к Елизару, спросил:

— Твоя чувиха? — мотнул курчавой головой в сторону двери, за которой уже растаяла в полумраке Дарима.

Елизар невольно покраснел, растерянно улыбнулся и пожал плечами.

— Твоя… Ништяк бикса! — загнул толстый палец, в отличие от других не иссиненный тюремными наколками-ходками. — Ну и как она, ничего?