Ожерелье королевы

Входя к королеве, Жанна стала прислушиваться и наблюдать; ей хотелось прочесть на лице Марии Антуанетты доказательства верности своих подозрений.

Но королева с некоторых пор научилась всех остерегаться. Она ничем не выдала себя, и Жанна должна была ограничиться одними догадками.

Она приказала одному из своих лакеев проследить за г-ном де Шарни. Слуга вернулся и донес, что г-н граф вошел в домик на краю парка, возле буковой рощи.

«Нет никакого сомнения, — подумала Жанна, — это влюбленный, и он все видел».

Она услышала, как королева сказала г-же де Мизери:

— Я чувствую большую слабость, моя милая Мизери, и лягу сегодня около восьми часов.

И на какое-то возражение первой дамы покоев добавила:

— Я не приму никого.

«Дело достаточно ясно, — сказала себе Жанна, — надо быть дурой, чтобы не понять».

Королева, взволнованная недавней сценой с Шарни, вскоре отпустила всю свиту. Жанна обрадовалась этому впервые со времени своего появления при дворе.

«Карты смешались, — сказала она себе. — В Париж! Пора разрушать то, что я создала».

И она тотчас уехала из Версаля.

Приехав домой, на улицу Сен-Клод, она нашла там великолепный серебряный сервиз — подарок, присланный кардиналом в то утро.

Бросив равнодушный взгляд на это подношение, хотя и весьма ценное, она посмотрела из-за занавески на окна Олива́, остававшиеся еще закрытыми. Чувствуя утомление, Олива́ спала. День был очень жаркий.

Жанна велела отвезти себя к кардиналу, которого нашла сияющим, дерзким, раздувшимся от радости и гордости; сидя за роскошным бюро, чудом искусства Буля, он неутомимо рвал и снова принимался писать какое-то письмо, которое начиналось каждый раз одинаково, но никогда не заканчивалось.

Услышав доклад камердинера, монсеньер кардинал воскликнул:

— Дорогая графиня!

И устремился ей навстречу.

Жанна соблаговолила принять поцелуи, которыми прелат покрыл ее руки. Она уселась поудобнее, готовясь наилучшим образом провести предстоящий разговор.

Монсеньер начал с уверений в благодарности, вполне красноречивых и искренних.

Жанна прервала его.

— Знаете, — сказала она, — что вы очень деликатный любовник, монсеньер, и я вам очень благодарна?

— За что?

— Не за прелестный подарок, который вы мне послали сегодня утром, но за выказанную вами предупредительность: за то, что вы послали его не в маленький домик. Право, это очень деликатно. Ваше сердце не продается, оно отдает себя.

— О чьей деликатности можно говорить, если не о вашей? — заметил кардинал.

— Вы не только счастливый человек, — сказала Жанна, — вы торжествующий бог.

— Я признаю это, и счастье страшит меня; оно меня как-то стесняет; оно сделало для меня невыносимым общество других людей. Это напоминает мне языческую басню о Юпитере, утомленном своим сиянием.

Жанна улыбнулась.

— Вы из Версаля? — жадно спросил он.

— Да.

— Вы… ее видели?

— Я… сейчас от нее.

— Она… ничего… не сказала?

— А что бы она могла сказать, по-вашему?

— Простите; это уже не любопытство, а безумие страсти.

— Не спрашивайте меня ни о чем.

— О, графиня!

— Нет, говорю я вам.

— Как вы это сказали! По вашему виду можно подумать, что вы принесли мне дурную весть.

— Монсеньер, не заставляйте меня говорить.

— Графиня! Графиня!

И кардинал побледнел.

— Слишком большое счастье, — сказал он, — подобно высшей точке колеса Фортуны: едва кончается взлет — тут же начинается падение. Но не щадите меня, если произошло какое-нибудь несчастье… но ведь его нет… не правда ли?

— Совершенно напротив, монсеньер, — ответила Жанна, — я назвала бы это большим счастьем.

— Это?.. Что именно? Что вы хотите сказать? В чем счастье?

— В том, что нас не обнаружили, — сухо отвечала Жанна.

— О! — с улыбкой откликнулся кардинал. — При соблюдении осторожности, при согласии двух сердец и одного ума…

— Один ум и два сердца, монсеньер, не могут помешать чьим-нибудь глазам видеть сквозь листву.

— Нас видели! — воскликнул с испугом г-н де Роган.

— Я имею основание предполагать это.

— Но… если видели, то и узнали?

— О, монсеньер, вы сами так не думаете; если бы нас узнали, если б эта тайна была в чьих-нибудь руках, Жанна де Валуа была бы уже на краю света, а вы, вы должны были бы умереть.

— Это правда. Все эти недомолвки, графиня, поджаривают меня на медленном огне. Нас видели, пусть так. Но видели людей, прогуливающихся по парку. Разве это не дозволяется?

— Спросите у короля.

— Король знает!

— Я говорю еще раз: если б король знал, вы были бы в Бастилии, а я в исправительном заведении. Так как одно избегнутое несчастье стоит двух обещанных счастий, то я пришла вам посоветовать — не искушать Бога еще раз.

— Что? — воскликнул кардинал. — Что значат ваши слова, милая графиня?

— Вы их не понимаете?

— Боюсь, что так.

— А я буду бояться, пока вы меня не успокоите.

— Что же надо сделать для этого?

— Не ездить более в Версаль.

Кардинал подскочил на месте.

— Днем? — сказал он, улыбаясь.

— Во-первых, днем, а во-вторых, ночью.

Господин де Роган вздрогнул и выпустил руку графини.

— Это невозможно, — сказал он.

— Теперь моя очередь взглянуть вам прямо в глаза, — отвечала она. — Вы, кажется, сказали, что это невозможно? Почему же, позвольте спросить?