Ожерелье королевы

А как отрицать тесные отношения, существовавшие между обоими соумышленниками, когда один свидетель утверждал, что накануне дня святого Людовика он видел г-жу де Ламотт, выходившую из почтовой кареты, на козлах которой сидел Рето де Вилет. Его легко было узнать по беспокойному выражению лица и бледности.

Этим свидетелем был один из главных слуг г-на де Калиостро.

Услышав имя графа, Жанна встрепенулась и забыла всякую осторожность. Она обрушила целый поток обвинений на Калиостро, который будто бы своими чарами и колдовством подчинил себе кардинала де Рогана и внушил ему преступные мысли против королевского величества.

Это было первым звеном обвинения в прелюбодеянии.

Господин де Роган, защищая Калиостро, защищался сам. Он так упорно отрицал все, что Жанна, вне себя, в первый раз выставила против кардинала обвинение в безумной любви его к королеве.

Господин де Калиостро сразу потребовал, чтобы его, Калиостро, заключили в тюрьму, тогда он сможет доказать всем свою невиновность. Его желание было исполнено. Обвинители и судьи все более горячились, как то всегда случается при первом проблеске истины, а общественное мнение тотчас стало на сторону кардинала и Калиостро против королевы.

Тогда-то несчастная Мария Антуанетта, чтобы объяснить, почему она упорно настаивает на судебном расследовании, приказала обнародовать полученные королем донесения о ее ночных прогулках и потребовала от г-на де Крона, чтобы он рассказал все, что ему было известно.

Искусно направленный удар обрушился на Жанну и едва не погубил ее совершенно.

Судебный следователь во время заседания следственной комиссии потребовал от г-на де Рогана, чтобы он сообщил все, что знает об этих прогулках в версальском парке.

Кардинал возразил, что не умеет лгать, и призывал в свидетели г-жу де Ламотт.

Эта последняя заявила, что в Версале не было никаких прогулок с ее согласия или ведома.

Она объявила ложными все протоколы и донесения о том, что она была в парке как в обществе королевы, так и с кардиналом.

Эти показания могли бы совершенно обелить Марию Антуанетту, если б можно было верить женщине, обвиняемой в подлоге и краже. В ее же устах это звучало не оправданием, а угодливостью, и королева не пожелала принять такого оправдания.

И в то время как Жанна громко кричала о том, что никогда она не была ночью в версальском парке, что ей никогда не было ничего известно о личных делах королевы или кардинала, появилась Олива́ в качестве живой улики. Эта улика заставила всех изменить мнение, она разрушала все сооружение лжи, нагроможденной графиней.

Как она не погибла, погребенная под обломками? Как могла она подняться, дыша еще большей ненавистью, став еще опаснее? Это чудо мы объясняем не только ее могучей волей, но и злым роком, преследовавшим королеву.

Каким страшным ударом была для кардинала очная ставка с Олива́! Наконец г-н де Роган убедился, что обманут самым гнусным образом. Каково человеку с тонкими и благородными чувствами узнать, что искательница приключений, в компании с какой-то негодяйкой, довела его до того, что он громко высказывал свое презрение французской королеве, женщине любимой им и оказавшейся невиновной!

По нашему мнению, впечатление, произведенное на г-на де Рогана появлением Олива́, могло бы быть самым драматическим и важным моментом этого дела, если бы, придерживаясь исторических фактов, нам не предстояло опуститься до описания грязи, крови и ужасов.

Когда г-н де Роган увидел Олива́, эту королеву с уличного перекрестка, и вспомнил розу, пожатия рук и купальню Аполлона, он побледнел и охотно пролил бы всю кровь свою у ног Марии Антуанетты, если б она предстала в эту минуту рядом с Олива́.

Какие угрызения совести он почувствовал, какие мольбы о прощении рвались из глубины его сердца, как страстно хотелось ему слезами омыть подножие трона, к которому он однажды бросил свое презрение вместе с сожалением об отвергнутой любви.

Но и это утешение не было дано ему; он не мог признать разительное сходство Олива́ с королевой, не выдав этим своей любви к настоящей королеве; признание в своем заблуждении становилось обвинением, ложилось на него позорным пятном. Он не мешал Жанне все отрицать. Он замолчал.

И когда г-н де Бретейль вместе с г-ном де Кроном хотели заставить Жанну высказаться более подробно, она сказала:

— Лучшее средство доказать, что королева не гуляла ночью в парке, — это показать женщину, похожую на королеву и уверявшую, что была в парке. Ее показали, и отлично!

Этот гнусный намек имел успех. Он опять ставил под сомнение правду.

Но так как Олива́, в своей чистосердечной тревоге, приводила всевозможные подробности и доказательства, не забывая ничего, и так как ее рассказу верили более, чем словам графини, то Жанна прибегла к отчаянному средству: она созналась во всем.