Оживление без сенсаций

— Виктор Петрович! Откройте глаза! Откройте глаза, Виктор Петрович! Виктор Петрович! — пробует и шепотом, иногда так лучше, и просто по имени:— Ви-тя! Открой гла-за...

Безрезультатно. Звонят в реанимацию, снова просят Бориса Михайловича подняться в ГБО.

Появляется реаниматолог — он возбужден, на рукаве халата дыра.

— Что случилось?

— Да алкаш с переломом бедра дал делирий — сорвал все капельницы, повязки, гипс раздолбал. Кричит: «Замуровали!» И к окну. Еле поймали. Пока привязывали, он мне вон халат порвал, а Веру чуть не укусил. С трудом угомонили — аминазина с седуксеном вкатили чуть ли не ведро... Ну что с нашим угарным?

— Соматически получше, но из комы не выходит... Два с половиной часа — на отклик не реагирует.

— Карбоксигемоглобин должен был бы уже упасть за это время.

— Конечно, и другие гемы небось очнулись.

— А сознания нет.

— Может, у него токсический отек мозга? Ах, чёрт, температуру ему до камеры не померил. Если 39—40 — тогда уж точно отек... Ах, ну как же это я...

— Померил, не померил — все равно действовал бы так же...

В словах Бориса Михайловича — реанимационная мудрость. Нередко врачи в острых ситуациях становятся в тупик: что у больного? Наступает тягостное раздумье. А драгоценное время бежит. И тогда кто-нибудь из сорокалетних патриархов реаниматологии произносит: «Ну хорошо, а если мы будем точно знать, первая, вторая или третья болезнь у пациента — наши действия изменятся? Нет? Тогда не будем мучиться и терять золотые минуты. Будем действовать, как наметили».

Те, кто знает Бориса Михайловича близко, знакомы с его шутливой молитвой, позаимствованной им из английского джентльменского фольклора:

«Боже, дай мне силы изменить то, что я могу изменить; дай мне терпение смириться с тем, чего я изменить не могу; дай мне мудрость отличить первое от второго».

— Так что будем делать, Миша?

— Надо, по-моему, продлить сеанс минут на 30— 40 и посмотреть, что будет с комой.

— Давай. Я подойду попозже.

Отчего же на этот раз барокамера не дала обычного эффекта?

Дело в том, что при отравлении угарным газом не всегда удается определить, с чем мы имеем дело — с кислородным голоданием или его последствиями. Если у больного до камеры в крови было много карбоксигемоглобина и его бессознательное состояние — результат острого нарушения работы клеток коры мозга, вызванного текущим, сиюминутным, продолжающимся в данный момент кислородным голоданием, то сеанс в барокамере, как правило, приводит к быстрому выходу из комы. Недаром смертность у больных с отравлением окисью углерода при раннем применении сжатого кислорода падает в 7—8 раз.

Однако если кислородного голодания в данный момент уже нет, а кома — результат глубокого повреждения корковых нейронов предшествующей гипоксией, т. е. если дело не в кризисе доставки кислорода, а в обменных нарушениях после кризиса доставки, то чудодейственного эффекта от одного-двух сеансов ГБО ожидать не приходится. В этом случае врачам предстоит длительная и упорная борьба с так называемой постгипоксической энцефалопатией. Быть может, после 10—12 сеансов гипербарической оксигенации в сочетании с большим количеством лекарств, улучшающих обмен веществ в клетках мозга, наш Виктор Петрович придет в сознание и все функции его организма на первый взгляд полностью восстановятся. Но значит ли это, что к моменту выписки из больницы он будет здоров?

Означает ли вообще выписка после реанимации, что наступило полное выздоровление?

Жизнь после смерти!

— Какая выписка? Дай бог, чтоб мы его хоть на денек с того света вытащили.

— Миша! Не говори так при больном...

— Борис Михайлович! Да вы что? У него и роговичных-то нет!

— И все равно: в бессознательном состоянии человек может что-то слышать. У меня была больная с жуткой кровопотерей на операционном столе, давление раз 10 падало ниже 60, зрачки расширялись. Операция кончилась — больная еле тянет, в сознание не приходит. Все, кончено, разбежались, а мы с сестрой сидим, дышим мешком по очереди, чай с хлебом пьем и на что-то надеемся... Уже под утро пришел один хирург, посмотрел, как мы мучаемся, и говорит: «Бросьте вы эту романтику, это же полная безнадега: у нее всю кору гипоксия съела». Так что ты думаешь? Она через трое суток полностью восстановилась, а через три недели поймала того хирурга в коридоре и спрашивает его в лоб: «Это вы тогда сказали в операционной, что я — безнадежная дура?» Мы ей, конечно же, ничего не рассказывали.

Действительно, может ли человек, находящийся без сознания, что-то слышать? Видеть? Представлять?