Озимандия (СИ)

Неожиданно старуха, будто, почувствовав, что на нее смотрят, приоткрыла глаза и слегка приподняла голову. Их взгляды встретились, но тут же и разбежались. Голова ее опустилась и водянистые глаза, не наткнувшись ни на что, достойного своего внимания, снова спрятались за своими сморщенными, тяжелыми веками.

Коршун отвернулся, и тут же почувствовал, как его щеки коснулось, что-то холодное, прошлось волной по всему телу, вызвав мурашки, и бесследно исчезло. Секунда, и страх, неизвестно откуда взявшийся, сковал все его тело. Страх неизбежности смерти завладел всем его сознанием. Это он, а не кто-то другой, должен был скоро умереть, и никогда ни будь в далеком будущем, а сейчас, именно сейчас, сию минуту, и на этом вот самом месте. Вокруг все так же толкались люди, динамик просил освободить двери, а напротив, все так же спала старуха с тележкой, но его это уже все не касалось. Он умирал и был уже выше всего этого… Какие-то люди, какие-то старухи, избиение женщины, увольнение с работы, вся эта ерунда и суета… Что теперь могло иметь значение? Что, вообще, могло иметь теперь значение перед надвигающейся вечностью!

Дрожащей рукой Коршун прижал к груди плюшевого мишку, только что купленного в магазине, а второй уцепился за поручень. Дышать стало совсем трудно, лицо покрылось потом, а его соленый привкус стал во рту, куда он попадал, скатываясь со лба по щекам и носу, минуя губы, преобладающим. Коршун закрыл глаза, и время для него остановилось. В одно мгновение все присутствующее вокруг вдруг перестало для него существовать, и возникшая пустота полностью завладела им и окружающим его пространством. Теперь здесь был только он и пустой, совершенно пустой, ярко освещенный вагон метро… Двери были закрыты, а через окна просматривались грязные, увешанные кабелями ребристые стены тоннеля, и еще…

Зеленое, все в смеющихся васильках и ромашках поле, солнце, голубое небо и пацан со сбитыми коленками, стремительно несущийся по нему вниз, и еще змей, развивающийся где-то очень высоко-высоко в небе…

— Па-па-а, смо-три-и… он ле-т-и-и-и-т! Смотр-и-и-и-и…

Ноги в стоптанных сандалиях еле касаются земли, длинные, почти до плеч, русые волосы развиваются на ветру, рука поднята вверх, глаза горят…

— Он л-е-е-т-и-и-и-и-т…

Взрыв и сотни мелких осколков вместе с землей, выжженной огнем и солнцем травой, и еще гарью разлетаются в разные стороны. Он падает в развороченную воронку, сдирая в кровь локти и ладони. Вертушка на бреющем проходит совсем рядом, накрыв его тенью и, сорвав еще с головы голубой берет, скрывается за косогором… Из рук вырывается грохочущий пулемет… Где-то очень далеко поднимаются мелкие фонтанчики пыли и падают маленькие человечки. Он кричит, кричит во все горло, но за ревом вертушек, грохотом взрывов и крупнокалиберного пулемета его никто не слышит… Он сам себя сейчас не слышит. Мушка в прорези прицела и скошенные очередью духи… Один, второй…третий…

— Я ухожу, — женщина открыла входную дверь их только что купленной новой квартиры и на минуту задержалась. Взгляд ее зеленых, очень дорогих для него глаз, остановился на нем. — Ты мне ничего не хочешь сказать на прощание?

Коршун не ответил. Он хотел, он очень хотел ей ответить и не смог. И она, так и не дождавшись от него ответа, ушла. И он остался один, один на весь этот пустой вагон…

День 2, эпизод 11

Эпизод XI

— Ты зачем фонарик выключил? — спросила Лика. — Думаешь, что в темноте нам будет уютнее?

— Батарейки экономлю, — еле слышно ответил Лорман. — И ты давай отключай свою музыку.

— Это еще зачем? — она, явно не догоняла его ход мыслей.

— Все затем же, — огрызнулся Лорман, — чтобы потом в темноте не сидеть по твоей милости.

— Все так серьезно? — ирония в ее голосе не оставляла ни каких сомнений в том, что она про все это думает. — Может, еще скажешь, что нам здесь придется и заночевать?

— Может…

— В этом склепе?! — воскликнула она. — Ты в своем уме?!

— А город ответил, что их больше нет…

— Что, не поняла… кого больше нет?

— Нас с тобой, вот кого, — пробасил Лорман. — И все, хватит, не задавай больше мне своих глупых вопросов. Мы с тобой заблудились и пора бы это уже признать.

— В тоннеле-то? — рассмеялась Лика. — Где есть только вход и выход? Да у тебя, дорогой мой, крыша поехала. Кто же его посадит, лопух, он же па-мят-ник!

— Не знаю.

— Да пошел ты, фонарик дай, — Лика вдруг не на шутку рассердилась; и на него, и на себя, и на весь этот быдлам, творящийся вокруг неё. — Я сказала, дай фонарик.

— Зачем?

— Я не собираюсь здесь с тобой рассиживаться и сопли жевать. Ты можешь здесь, конечно, устраиваться хоть на целый месяц, хоть на два, а можешь и, вообще, здесь насовсем оставаться. Я смотрю, что тебе здесь уже нравится, а я здесь, в отличие от некоторых, жить не собираюсь. Дай фонарик, сказала, я пошла… Ой, мамочки, бл… ой-ой-ой…