Падай, ты убит!

— А откуда такая уверенность? — Монастырский во всем любил точность и предельную ясность. Он не признавал недоговоренностей, не улыбался — хохотал, орал в голос. Увидев вспыхнувший зеленый светофор, принимал это как команду к бегу и бросался через дорогу, увлекая за собой медлительных прохожих. С его появлением мнения обострялись, голоса становились повышенными, самые невинные суждения обретали непримиримость и превращались в убеждения.

Обнаружив несоответствия в экономической системе, он не стал думать над ее усовершенствованием, а попросту предложил заменить другой, еще более всенародной, чем та, которую мы безуспешно латаем уж какое десятилетие, вкладывая в нее все новые и новые поколения, которые уходят в небытие, как в какую-то черную дыру, и ни их жизнь, ни их смерть никак не приближает нас к долгожданным вершинам.

Странный человек этот Монастырский, перекошенный какой-то, асимметричный, как говорят ученые люди. В конце концов у всех нас есть мнение о том о сем, но ведь не кричим же мы об этом в голос, разве что по пьянке сорвется рисковое словечко, да и то пытаемся смягчить, объяснить, чтоб, не дай Бог, наш заветный собутыльник не позвонил из ближайшего автомата куда следует. Но сами-то знаем, наверняка знаем — позвонит. И наступает, ребята, мерзкое состояние отрезвления, когда знаешь, что выпил достаточно, но вместо хмельной беспечности ворочается в тебе страх и растет обреченность.

— Не скинутся, — обронил Шихин, глядя в темноту.

— Ни за что и никогда, — откликнулось откуда-то от сырой трубы, но которой бежали жидкие струйки глины.

— Что это? — вздрогнул Монастырский.

— Эхо, — Шихин пожал плечами.

— Странное какое-то... Что, оно само слова добавляет?

— Здесь многое кажется непривычным, — заметил Шихин.

— Все же, почему не скинутся?

— Не знаю... Мне так кажется.

— И это ты говоришь о своих друзьях?! — Монастырский вскочил, грохнулся темечком о балку и сел.

Шихин повернулся к нему, глядя в то место темноты, где должно быть лицо Монастырского. Он хорошо его представил сейчас — откинутые назад волосы, словно бы от сильного ветра, устремленный нос и бешеные глаза за толстыми стеклами очков.

— Костя, — тихо прозвучал голос Шихина, — я ведь кое к кому уже сунулся с этим предложением, или, скажем, с просьбой...

— И что?

— Один мой лучший друг сказал, что полсотни он дать не может, поскольку...

— А второй?

— Второй сказал так... Ну, хорошо, дам я тебе сотню, но ты ведь мне ее пятерками отдавать будешь, трояками... Так я своей сотни и не увижу.

— Он здесь?!

— Да, вино пьет.

— Кто?!

— Костя, — Шихин положил ему руку на плечо, — это не самый обидный ответ.

— Вот именно! — донеслось от трубы. Монастырский покосился назад, сверкнув круглыми стекляшками очков, поспрашивать ничего не стал.

— Как я понимаю, — продолжил Шихин, — нельзя от друзей требовать слишком много. Да, мы хорошо друг к другу относимся, можем поговорить на разные темы, выпить, поднять тост за дружбу, но всему есть предел. Я так понимаю. С некоторых пор. На меня ведь написан только один донос, правильно? И за то спасибо, значит, насытились одной анонимкой. И вы опять со мной, опять любите меня и готовы разделить стол и кров. Это же прекрасно!

— Дальше некуда! — Нефтодьев совсем потерял осторожность. Да и Монастырский, похоже, перестал обращать внимание на домового, который не только вмешивался в разговор, да еще и имел, похоже, свое мнение.

— Представляю, что ты думаешь о нас, — в голосе Монастырского прозвучало прозрение.

— Я о вас не думаю. Я рад вам всем. Я счастлив, что вы нашли время посетить меня.

— Значит, и я в общей куче?

— А почему бы нет? — прозвучало от трубы.

— Потому, что я не хочу быть в такой куче! — заорал Монастырский, повернувшись на звук голоса. — И мне плевать — эхо ты, привидение, домовой, подпольщик или убийца, которого Шихин прячет от правосудия! Понял?! Плевать! — Костя бесстрашно включил фонарик, но сколько ни шарил лучом по балкам, стропилам, кирпичам, ничего не увидел. — Я, кажется, начинаю тихонько трогаться, — пробормотал он виновато. — Кто тебе сказал о трояках и пятерках?

— Не надо, Костя... Это такая мелочь! Днем дождь начинался, помнишь? Я поднялся сюда поправить ведра и нечаянно выглянул наружу. Вон в той стороне стоит сарай, его сейчас не видно. Он, правда, обвалился, но у меня с ним связаны большие надежды — зимой на дрова пойдет...

— Ну?! — заволновался Монастырский. — И что же?!

— Ну что, посмотрел я и увидел за сараем двух моих друзей... Они ели колбасу. И, похоже, очень торопились.

— Подожди, — осевшим голосом сказал Монастырский. — Я не понял. Как, ели колбасу? Почему они ели за сараем?

— Видимо, принесли с собой, прихватили для общего стола. А когда увидели, что застолье у нас не очень... Решили не выкладывать. Уединились за сараем и съели. Без хлеба, представляешь? Заглатывали куски, будто... У нас Шаман так не ест. А ты говоришь — скинуться...