Падающие звезды

   Вернувшись в Петербург, Шипидин застал Бургардта дома. Анита, видимо, дулась на отца и поднимала брови, когда он с ней заговаривал, -- поднимать брови она выучилась у Гаузера. Бургардт очень обрадовался старому другу и особенно крепко пожал его мозолистую руку.   -- Следовательно, я был у Красавина, -- обяснял Шипидин, не замечая, как эта фамилия передернула Бургардта.-- Странный человек, вообще...   Взерошив волосы, Бургардт проговорил задыхавшимся шепотом:   -- Григорий Максимыч, ради Бога, не произноси в моем доме этой проклятой фамилии! Я тебя прошу...   Шипидин спокойно посмотрел на взволнованнаго друга, пожал плечами и заговорил о нынешнем урожае.   Весь вечер прошел как-то тяжело, и Шипидин не мог понять, в чем дело и что случилось. Они поужинали почти молча, и Шипидин несколько раз чувствовал, что Бургардт как-то особенно пристально смотрит на него.   "Ох, уж эти господа художники", -- думал Шипидин, молча отодвигая от себя ломоть "кроваваго ростбифа", который ему предложила мисс Гуд из особенной любезности, как самому старому другу дома.   Анита по английски обяснила гувернантке, что Шипидин вегетарианец, и та успокоилась, хотя весь вечер смотрела на удивительнаго господина, который может отказаться от куска кроваваго дымящагося ростбифа.   Бургардт имел усталый вид и рано отправился спать к себе в кабинет. Человек Андрей приготовил Шипидину постель в мастерской.   -- А где Гаврюша?-- спрашивал Шипидин, раздеваясь.   -- Куда-то уехал. Он у нас на господском положении. Летом все господа разезжаются и наш Гаврило тоже... туда же, за настоящими господами тянется.   Все это человек Андрей обяснял ироническим тоном, потому что в Гаврюше видел своего брата мужика, который совсем не по чину забрался в барские хоромы. Шипидин только посмотрел на него и ничего не ответил. Он захватил с собой из кабинета наудачу еще неразрезанную французскую книгу какого-то неизвестнаго автора и приготовился почитать на сон грядущий. В самом деле, что делается там, в Европе, как там люди думают, что говорят и что делают. Ему хотелось мысленно уйти от окружающей русской действительности, где так все перепуталось и смешалось. Но чтение сегодня как-то не вязалось и, машинально пробегая глазами строчку за строчкой, Шипидин все время не мог отвязаться от мысли о Красавине и сегодняшнем разговоре с ним. Между прочим, он припомнил статью Саханова о меценате в искусстве и понял, почему Бургардт не выносит даже фамилии Красавина.   -- Следовательно, оно, пожалуй, и хорошо, -- думал Шипидин, стараясь опять сосредоточить свое внимание на книге.-- Т. е. для Бургардта хорошо... Это будет толчком для какой нибудь идейной, серьезной работы.   Шипидин уже хотел погасить свечу, как в корридоре послышалось шлепанье туфель, и в мастерскую вошел Бургардт. Он был в тужурке и показался Шипидину бледнее обыкновеннаго.   -- Ты еще не спишь?-- спросил он неизвестно для чего.   -- Следовательно, не сплю...   Бургард прошел по мастерской несколько раз, посмотрел на свои работы, прикрытыя холстом и напоминавшия какие-то громадные коконы, и потер лоб, точно стараясь что-то припомнить. Потом он быстро повернулся и, взерошив волосы, сел на стул около дивана, на котором лежал Шипидин.   -- Григорий Максимыч, ты сегодня сделаешься жертвой дружбы, -- предупредил он, криво усмехаясь.   Шипидин молчал, предчувствуя продолжение.   -- Я знаю, что ты не любишь мои конфесьоны, -- продолжал Бургардть, закуривая папиросу.-- Но ты подвернулся в самое подходящее время и не знаешь, как я тебе рад. Да, ужасно рад... Представь себе, я даже хотел ехать к тебе в деревню, не заезжая домой.   -- Ко мне?!-- удивился Шипидин.   -- Да, к тебе...   Бургардт вскочил и опять зашагал по мастерской. Ему так было трудно начать тяжелое обяснение.   -- Помнишь, как я тебе разсказывал об этой немой англичанке, которую ты потом видел у меня?   -- Да, помню...   Шипидин сделал нетерпеливое движение. Ох, уж эти господа художники... И, ведь, в сущности, одна скверность, скверное отношение к женщине, которое на их языке называется любовью. Сколько раз Шипидин выслушивал подобные конфесьоны Бургардта с стереотипным началом, что он еще в первый раз в жизни встретил такую необыкновенную женщину и т. д. И все это в интересах искусства.   -- Опять женщина? -- сурово проговорил Шипидин.-- Опять какая нибудь гнусность?   -- Да, гнусность, -- спокойно ответил Бургардт.   -- А нельзя ли меня уволить от этой гнусности?   -- Никак нельзя...   -- Послушай, Егор Захарыч, будет ли когда нибудь этому конец? Ведь у меня всего два уха.   -- Будет и конец.   Шипидина поразил спокойный тон Бургардта. Это было уже что-то новое.   -- Только, пожалуйста, не заставляй меня краснеть за тебя, -- предупреждал Шипидин, выдерживая суровый тон.-- Следовательно, и привычке бывает предел...   -- Ничего, останешься доволен, -- с кривой улыбкой ответил Бургардт.-- История не совсем обыкновенная, т. е. сама по себе она ничего особеннаго не представляет, но явилось неожиданно одно усложняющее обстоятельство.   -- Следовательно, у вас всегда неожиданно, -- ворчал Шипидин, оправляя сваливавшееся одеяло.-- Ну, я готов к слушанию...   Бургардт торопливо и довольно безсвязно передал историю своего последняго увлечения, до заключительной сцены в Верках. Когда он говорил о своем серьезном чувстве, пальцы левой руки Шипидина выбивали какую-то дробь по валику дивана.   -- Да, я хотел жениться на ней, -- говорил Бургардт.   -- То-есть как: хотел? 

А сейчас?   -- Имей терпение... И женился бы, если бы не Анита. Ты подумай, как я введу в свой дом такую мачиху?.. Ведь Анита скоро будет совсем большая девушка, да... В то же время я совсем не желал создавать себе фальшиваго положения...   -- Следовательно, надо было все это бросить, -- спокойно резюмировал Шипидин.   -- Бросить?!.. испуганно повторил Бургардт и засмеялся.-- Ты говоришь: 

бросить?

   -- Да, я говорю: бросить.   Бургардт схватился за голову и принялся шагать по мастерской.   -- Разве такия вещи бросают?-- заговорил он, останавливаясь.-- Ах, Григорий Максимыч, ничего ты не понимаешь, извини меня... Разве можно вынуть душу и бросить?..   -- Слова, слова и слова...   -- Нет, не слова!!. Ты ошибаешься... Ах, Боже мой, какая мука!...   -- И это слова...   -- Дай досказать до конца...   Бургардт сел и, сдерживая волнение, принялся разсказывать свою роковую поездку на Иматру. Да, он хотел серьезно сделать ей предложение, потому что дошел до такого состояния, когда люди перестают думать о будущем. Она, видимо, начинала догадываться об этом... Боже мой, да, ведь, она совершенный ребенок!.. Разве это чистое, ясное, как небо, лицо могло обмануть? Шипидин никак не мог понять, почему так волнуется Бургардт, и перебил его:   -- Она не приняла твоего предложения?   -- Нет, я к счастью не успел его сделать...   -- К счастью? Следовательно, ничего не понимаю окончательно.   Когда Бургардть закончил свой разсказ, Шипидин сел на своей постели и забормотал:   -- Следовательно... следовательно... да... Почему-же ты думаешь, что здесь виноват именно Красавин? Может быть, простой шантаж...   -- О, нет, ее продала мать, получила деньги и уехала куда-то в Вену. Она мне разсказала все откровенно... Я убью этого негодяя!..   -- Он мог и не знать, кого ему продают...   -- Нет, он знал... Одним словом, это самая гадкая история, которую и разсказывать тяжело. Тут и Васяткин запутан, и Ольга Спиридоновна... Боже мой, кто бы мог подумать? О, я им всем отомщу... Даю тебе честное слово, что я буду мстить.   -- Следовательно... Да, следовательно... Что же она, то-есть что она думает делать? Впрочем, я делаю глупый вопрос...   -- Я ее привез обратно в Петербург и пока оставил на прежней квартире. Необходимо что нибудь придумать... Нельзя же оставаться в таком положении... Ах, у меня голова идет кругом! Мне начинает казаться, что я схожу с ума...   Шипидин думал о Красавине и только пожимал плечами. Неужели этот человек, тосковавший о какой-то мистической правде, способен был пасть так низко? Ведь это ужасно... Так может поступать только дикий безсмысленный зверь, нет -- зверь не умеет покупать и продавать. А потом, какая ужасная расплата за все поведение Бургардта. Что он будет теперь делать с опозоренной любимой девушкой? Бургардт точно услышал его мысль и с твердостью заявил:   -- Раньше я колебался, жениться или нет, а теперь колебания не может быть -- я должен жениться...   -- Чтобы отравить и себе и ей всю жизнь?   -- Этого никто не должен знать. Каждый, кто только смеет пикнуть, будет иметь дело уже со мной... Я где-то читал, что у оренбургских казаков существует такой обычай: если жена провинится пред мужем в его отсутствии и если муж при возвращении домой прикроет ее полой своей казацкой шинели -- все прощается, и станица не смеет пикнуть. Это прекрасный обычай... Я тоже прикрываю свою любовь, свое счастье, свою жизнь!.. Я им всем покажу, что есть еще порядочные люди на свете... Не прими это за игру в благородство. Я делаю только то, что должен сделать. А какия мы, мужчины, свиньи, если разобрать.   -- Знаешь, что, Егор Захарыч, -- заговорил Шипидин, барабаня пальцами по одеялу.-- Я завтра утром сезжу к Красавину. Ведь он не женат, следовательно... Одним словом, я ему все обясню...   Бургардт захохотал. О, sancta simplicitas!.. Он, этот бородатый младенец, обяснит негодяю, что он негодяй...   -- Нет, этого уже я не позволю, -- горячо заговорил Бургардт, угрожающе поднимая руку.-- Он не должен даже подозревать, что у него имеет родиться ребенек... Никто этого не должен знать!.. Понимаешь: она -- моя...