Падение Икара

Центром того мира, где сейчас жил Никий, был Критогнат. От него шли все распоряжения, советы и указания; на нем лежала забота о животных и людях, и он был неутомим в этой заботе и вкладывал в нее всю душу. Он был требователен к своим подчиненным, не спускал им промахов и нерадивости и грудью защищал от всех нападок и во всех опасностях. Вспыльчивый от природы, он давно научился обуздывать свой гнев; только раз видел Никий, как он чуть не вытряс дух из пастуха за то, что тот пнул ногой больную собаку. Он был не только добр, но и нежен со всеми, кто слаб и беспомощен: с овцами, женщинами, с детьми, иногда забредавшими на пастбище. Возраст не убавил его сил и не согнул его стана: в свои шестьдесят лет он одним духом брал крутые подъемы, мог прошагать целый день, и, если его звали к больному человеку или животному, он отправлялся за десяток миль, ночью ли, днем ли, в любую грозу и бурю. Он превосходно лечил животных и не так уж плохо справлялся с людскими болезнями; в помощи он никогда и никому не отказывал. Его лютая ненависть к римлянам превратилась постепенно в спокойное презрение. «Прав был Югурта, сказав, что этот продажный город только ждет покупателя». Декурионы и магистраты мелких городков, с которыми ему приходилось иметь дело по поводу разных случаев (то пастухи подрались с кем-то из горожан, то овцы забрели на лужок, принадлежащий самому городскому голове, и вытоптали его так, что травинки не осталось, да мало ли еще что), не осмеливались произносить перед ним пышные слова о величии, справедливости и благодеяниях Рима: этот вольноотпущенник, этот варвар смотрел на них так, что они невольно опускали глаза. Крупные торговцы шерстью, являвшиеся на пастбище во время стрижки, скоро убеждались, что старший пастух видит их насквозь и что его нельзя ни провести, ни улестить, ни соблазнить. Переходя из горной глуши в не менее глухие равнины Апулии, он умудрялся узнавать обо всем, что делается на свете; ни одно крупное событие не оставалось ему неизвестным. На деньги, оставленные ему Дионисием, он при первой же возможности купил свитки греческих трагиков и Гомера, которого выучил почти наизусть и обычно во время обходов пастбища декламировал вслух. В свободные часы он составлял свой лечебник для скота: «Римские скотоводы только по своему тупоумию носятся с Магоном[88]

— что хорошо для Африки, пригодно ли для Италии? «Владыки мира» (слова эти произносились так, что звучали обиднее самой позорной клички) до этого додуматься не могут. Я бы и не стал трудиться, да ведь скотину жалко: зачем ей быть в ответе за человеческую глупость!» Пастухи, свои и чужие, души не чаяли в Критогнате; из тех, кто знал его на стороне, многие любили его; побаивались и уважали все.

Рядом с Критогнатом стояла Евфимия. Ее роль в жизни маленького пастушьего общества была совсем иной, но не менее важной и не менее значительной. Никий скоро заметил, что его новые друзья живут иначе, чем окрестные пастухи. К Критогнату часто приходили и с ближних и с дальних пастбищ за советом или за лекарством, и мальчик всегда изумлялся, до чего оборваны и грязны эти люди: и на маленьком подпаске и на старшем пастухе плащ висел лохмотьями; коричневые туники были покрыты будто слоем сажи, и только тело сквозь дырки выделялось светлыми пятнами. У Критогната на всех пастухах одежда была крепкая и чистая. Когда кто-нибудь из чужих пастухов заходил во время обеда, его обязательно приглашали разделить общую трапезу. Пришелец сначала молча набивал себе рот с жадностью изголодавшегося человека, а потом начинал разливаться в недоуменных восклицаниях:

— Бобы с салом!.. Какая похлебка!.. А хлеб! Свежий хлеб! Мы скоро будем грызть камни вместо хлеба и разницы не почувствуем.

— Это все наша хозяйка, — равнодушно ронял Критогнат, но лицо его так и светилось лаской и нежностью.