Падение Икара

Однажды, войдя, как обычно, поутру в комнату хозяйки, она застала ее за чтением письма. Теренция держала в одной руке маленькие изящные дощечки, а другой сжимала ручку овального серебряного зеркала. Все грознее сдвигались ее брови и все быстрее, вверх-вниз, ходило зеркало. Евфимия застыла на месте. Теренция вдруг вскочила:

— А, ты здесь! Подглядывать, подслушивать?.. Гляди, гляди, получай!

И, свалив на пол ударом зеркала свою невинную жертву, она в яростном исступлении принялась прыгать и танцевать по распростертому телу, а затем вызвала домоправителя и приказала ему «убрать с глаз эту мерзость».

— Если поправится — эти скоты живучи, — продать хоть за один асс, но чтоб я ее больше не видела, не видела, не видела!

Домоправитель, отпущенник родителей Теренции, в течение двадцати лет наблюдал подобные сцены, сохраняя при этом непоколебимое бесстрастие хорошо вымуштрованного слуги. Под этой личиной скрывалось, однако, настоящее человеческое сердце, и все рабы в доме это знали. Он быстро подобрал беспомощное тело, не без основания опасаясь, как бы бешеная женщина вновь не бросилась на несчастную, отнес ее в самую дальнюю каморку, рядом с конюшней, и поручил Евфимию заботам своего приятеля, врача, тоже отпущенника, жившего по соседству. Жене, сердобольной, участливой женщине, неоднократно умолявшей своего Никанора уйти из этого змеиного логова («А куда? Уйдешь из змеиного — попадешь в аспидово!»), он велел ежедневно навещать больную и кормить («Чем знаешь, Лариса, получше. Ну, да не тебя учить! Не впервой. Но чтоб тихо!»). И Лариса тихо пробиралась к больной, принося «что получше», и просиживала над ней целые ночи. И вся домашняя челядь — мужчины и женщины, молодые и старые, прокрадывались к Евфимии и совали ей что могли: какую-нибудь одежду, несколько сестерций, кружку старого вина, которую нацеживали на глазах у Никанора. Он знал, для кого ее наливают, и смотрел в сторону.

Девушка поправлялась медленно, но все же поправлялась. У нее оказался перелом бедра и голени; на всю жизнь осталась она хромой. И так как Теренция неожиданно вспомнила: «А как эта крохотная змея? Жива? Я была уверена! Продать немедленно!» — то Никанор и повел Евфимию на невольничий рынок.

Как ни расписывал глашатай достоинства рабыни, стоявшей напоказ всем на помосте, хилая, изможденная, сильно хромавшая девушка не находила покупателя.

— Да не старайся ты! — крикнул глашатаю кто-то из толпы зевак. — Она уже продана, ее уже давно купил Харон[91]!

Никанор лихорадочно перебирал все возможности как-нибудь, где-нибудь устроить Евфимию, когда перед помостом очутился вдруг Аристей.

— Вот как я сейчас перед вами. — Огромная фигура галла заслонила весь дверной проем. — Я купил ее… за двадцать сестерций. — Аристей замолчал, и Никий понял, что он недоумевает, как можно было купить за какие бы то ни было деньги такое сокровище, как Евфимия. — Да, купил! Не мог… такая маленькая, слабая… и все глазеют… и никому не жалко… Я на минутку — поглядеть на вас. Что-то мне не нравится одна овца; пойду к стаду… Сиди, сиди, Евфимия! Если овца заболела, я принесу ее. Там и Критогнат… Чего это у мальчишки так блестят глаза? У него не лихорадка? Пригляди за ним, жена! — и Аристей исчез так же внезапно, как появился.

* * *

— Дядя Крит, — спросил на другой день Никий, шагая со стариком по пастбищу, — как случилось, что Аристей оказался в Риме?

— А что? Он рассказал тебе, как купил Евфимию?

— Дождешься от него! Буркнул свое «маленькая, слабая» и был таков. Рассказала мне Евфимия.