Падение Парижа

В полдень прилетели немецкие бомбардировщики; разрушили церковь, восемь домов. Убили женщину. На узкой проселочной дороге показались беженцы; кричали: «Убивают!» Жители деревни не испугались бомбардировки; но, увидев беженцев, обезумели; женщины плакали; стали грузить пожитки на скрипучие возы; кололи свиней; выгоняли коров. Один крестьянин поджег дом. Солдаты едва справились с пожаром. Напрасно Фрессине уговаривал: «Куда идете?.. Вас на дороге убьют…» Его не слушали; глядели мутными, непонимающими глазами. К вечеру в деревне никого не осталось, Андре зашел в дом – еще теплая печь, котелок с мясом…

Среди беженцев шли солдаты; многие без винтовок. Уверяли, будто немцы в пяти километрах.

– Танки!..

– Отчего наши не стреляют?

– Стреляют… Только их наши снаряды не берут… Танки – вот какие!..

Показывали – танки с холм. Нивелль сказал товарищам:

– Что – снимаемся?..

Ив злобно сплюнул:

– Хочешь идти, иди.

Нивелль вскипел:

– Ты что, меня за труса считаешь? Я думал – все идут. А надо оставаться, и я останусь.

Андре удивленно посмотрел на Ива: кто бы подумал?.. «Земля здесь хорошая…» И Андре почувствовал свою связь с этой землей, с опустевшей деревней. Еще час тому назад война была для него чужим делом, флажками на карте, политикой Тесса. И вот он – в самой войне, не смотрит, не рассуждает – лежит на верхушке голого холма и ждет. Отдать вот эти поля, дорогу, обсаженную тополями, домик под холмом? Нет! Все мысли пропали; осталось чувство, горячее и темное – не уйду! И рядом Живер – щуплый мальчишка с хроническим ларингитом, поэт – ну да, он стихи пишет о Горгоне; Живер, как Ив, повторяет: «Нельзя уйти…» А Лорье, милый весельчак Лорье пробует шутить: «Ив, закрой рот! Танки испугаются, подумают – яма…» Ив стоит, стоит, приоткрыв свой большущий рот.

Лейтенант Фрессине угрюмо говорит:

– В Домоне было хуже. Но люди были другие…

Андре спрашивает:

– Это вы о нас?

Фрессине показывает рукой – нет, но Париж…

Наступила ночь. В других деревнях она была обыкновенной; лаяли собаки, храпели в альковах старики; просыпаясь, кричали грудные дети. А здесь не осталось ни собак, ни детей, ни стариков – деревня вымерла. На сухой земле молча лежали солдаты. Ночь была короткой: к четырем рассвело; и вместе с первыми лучами солнца показались самолеты. Батальон потерял сто девять человек.

Внизу снова солдаты – бегут…

– Снарядов нет…

– С четверга не подвозили… Говорят, нет горючего…

– О чем они раньше думали?..

– Продали нас за четыре су…

Нивелль вздыхает: ему хочется уйти; но один не пойдешь, а другие отмахиваются: «Уходи!..» Чтобы успокоиться, он считает: большие потери – это две трети состава. Значит, из ста – шестьдесят шесть, скажем, шестьдесят семь. На трех раненых один убитый. Значит, на сто – семнадцать убитых. Можно уцелеть…

Немецкие танки прошли мимо кирпичного завода к станции; холм обошли. Теперь стрельба доносилась отовсюду. Почему они уцепились за эту высоту?.. Справа немцы, спереди немцы, сзади немцы. Слева?.. Черт их знает, кто слева!.. Должны быть наши: третий батальон. Но и слева бегут… Уйти? Нет, этот холм теперь дороже всего, он не чужой, не «позиция», как пишут газеты; он все, что осталось от жизни. Андре кажется, что ничего и не было позади – родился и лег сюда, к пулемету. Да и все это чувствуют. Живер что-то бормочет под нос, не стихи – ругань, все в нем кипит.

Снова бомбардировщики. Убили Нивелля. Нет больше славного официанта! Никто теперь не напомнит о горько-сладких аперитивах. Никто не скажет: «А сколько, по-твоему, звезд? Я считал, что окрещенных восемнадцать тысяч. Помножь на сто…»

Опустилась еще одна ночь, подаренная судьбой, с окрещенными и неокрещенными звездами. Солдаты грызли сухари, томились; как милости, ждали рассвета, боя, смерти.

И в половине пятого Фрессине крикнул:

– Пулеметы к бою!

Лорье заметил, как легкий серебряный туман позади дороги дрогнул, зашевелился.

– Пулемет первый, поле, девятьсот!..

– Огонь!

Немцы не ожидали сопротивления: думали, что солдаты давно разбежались. Андре почувствовал непонятное веселье; оно, как вино, ударило в голову. Рядом Ив ревел:

– Закувыркались?..

Немцы залегли в ложбинке у самой дороги. Двадцать минут спустя по высоте открыли артиллерийский огонь. Сначала были перелеты.

– В деревню… Боши по своим стреляют…

Потом снаряды начали падать на холм. Взлетала земля. В промежутках между разрывами кричали люди; крик был отчаянным, неправдоподобным. Солнце било в глаза. И одна мысль оставалась: не уйти, зацепиться, врасти в эту зыбкую, летучую землю, взлететь с ней, но не уйти.

И вот тишина. Кажется, никого не осталось. Андре, удивленный, видит – Живер щурится… Значит, жив. Смеется Лорье. И Лорье жив. Кричит в траве глупая птица. А Фрессине курит. Где Ив? Наверно, Ива убили. Все это быстро проносится в голове. И ни жалости, ни страха. Сейчас меня убьют… Все равно!.. Не подпустить! И никого Андре так не любил, как свой пулемет…

– Шестьсот пятьдесят!..

Опять самолеты; они падают сверху, как камни.