Падение Святого города

— А что? — с насмешливым добродушием расхохотался Ксинем,— Значит, только слепец видит? Неужели таковы издревле сужденные нам пути?

— Если ты страдаешь,— ровно сказал Пройас,— я все стерплю. Я поклялся тебе, Ксин. Но кощунства я не потерплю. Ты понял?

— Конечно, Судия Пройас.

Маршал откинулся на подушки в пьяной расслабленности. Когда он вновь заговорил, голос его был странным, путаным, как голос человека, утратившего надежду.

— «Тогда велел он Хоромону,— процитировал Ксинем,— довериться его рукам и сказал остальным: "Вот человек, вырвавший глаза врага своего, и Бог поразил его слепотой". Затем плюнул он в каждую глазницу и сказал: "Вот человек согрешивший, а ныне я очистил его". И Хоромон закричал от восторга, ибо был он прежде слеп, а теперь прозрел».

Ахкеймион понял, что он цитирует «Трактат», знаменитый момент, где Айнри Сейен возвращает зрение ксерашскому вору. У айнрити выражение «глаза Хоромона» означало откровение.

Ксинем повернулся от Пройаса к Ахкеймиону, словно от врага меньшего к врагу большему.

— Он не может исцелять, Акка. Воин-Пророк... не может исцелять.

Ахкеймион надеялся, что воздух за стенами шатра Пройаса будет чистым и свободным от безумия, сгустившегося внутри. "Гак и оказалось. Небо было чистым, хотя не столь ясным, как в сухие ночи Шайгека. Дым, остро пахнувший сырыми дровами, плыл по просеке, как и рассеянные звуки близких голосов — кон-рийцы пили у костров. Ахкеймион поглядел на Эсменет и улыбнулся, словно испытал облегчение. Но она смотрела мимо. Где-то и соседнем шатре слышалась пьяная яростная ругань.

«Он не может исцелять, Акка».

Оба они молчали, пока шли рука об руку по темным проходам между проступавшими во мраке шатрами. Горели костры. Его левую руку жгли воспоминания о том, как он прежде держал Эсме-

нет за руку. Он проклинал жажду, которая все еще терзала его. Почему после всех этих жутких и чудесных событий он все еще помнит, как обнимал ее? Мир бушевал, требовал от него ужасных свершений, а он хотел слушать лишь ее молчание. «Я иду,— напоминал он себе,— в тени Армагеддона».

— Ксин,— вдруг произнесла Эсменет. Она говорила с запинкой, словно долго размышляла, но так и не пришла ни к какому выводу.— Что с ним случилось?

У Ахкеймиона учащенно забилось сердце, так глубоко поразили его эти слова. Он решил молчать. Даже идти рядом с ней в темноте мучительно, а уж говорить...

Он посмотрел вниз, на сандалии.

— Считаешь, это глупый вопрос? — резко спросила Эсменет.

— Нет, Эсми.

В том, как он произнес ее имя, было слишком много откровенности — слишком много боли.

— Ты... ты даже представить себе не можешь, что открыл для меня Келлхус! — воскликнула она.— Я тоже была Хоромоном, а теперь... Теперь я вижу, Акка! Он открыл мне мир! Женщина, которую ты знал, которую ты любил... ты должен понять, что та женщина была...

Он не мог этого слушать и перебил ее:

— В Иотии Ксин потерял больше, чем просто зрение. Четыре шага в молчании и мраке.

— Что ты хочешь сказать?

— Напевы Принуждения, они... они...— Он осекся.

— Если уж я глава шпионов, я должна это знать, Акка. Эсменет была права — она должна знать. Но она настаивала

совсем по другой причине, и Ахкеймион это понимал. Люди, избегающие друг друга, всегда стараются говорить о ком-то третьем. Самый удобный путь между фальшивой веселостью и опасной правдой.

— Напевы Принуждения,— продолжал Ахкеймион,— неверно называются. Они не являются, как думают многие, «душевной пыткой». Наши души — не просто слабые сущности, поддающиеся колдовским инструментам, как тело поддается материальным. Принуждение совсем другое. Наши души совсем другие...

Она смотрела на его профиль, но когда он осмелился глянуть на нее, отвела взгляд.

— Души подчиненные,— продолжал он,— есть души одержимые.

— О чем ты?

Ахкеймион прокашлялся. Она говорила как человек, привыкший продираться сквозь горы слов своих подчиненных.

— Его использовали против меня, Эсми. Багряные Шпили.— Ахкеймион моргнул. Он снова видел стражника Сотни Столпов, вырезающего Ийоку глаза.— Его использовали против меня.

Они прошли мимо оживленного костра. Он видел лицо Эсменет в отблесках пляшущего пламени. Она прищурила глаза — осторожно и скептически.

«Она думает, что я слаб».

Ахкеймион остановился, глядя на ее невообразимо прекрасное лицо.

— Ты думаешь, что я хочу вызвать у тебя сочувствие.

— Тогда что ты пытаешься мне сказать? Он подавил закипевший в груди гнев.

— Величайший парадокс Принуждения состоит в том, что его жертва не чувствует себя принужденной. Ксин искренне считал, что все его слова, обращенные ко мне, он выбрал сам, хотя его устами говорили другие.

Если бы Ахкеймион сказал это в прежние времена, сразу же последовали бы расспросы и сомнения. Как такое возможно? Почему человек принимает принуждение за собственное решение?

Эсменет же спросила только:

— И что он говорил?

Ахкеймион покачал головой, одарив ее фальшивой улыбкой.

— Багряные Шпили... Уж поверь мне, они знают, какие слова ранят сильнее всего.

«Как и Келлхус».

Теперь в ее глазах появилось сочувствие... Он отвел взгляд.

— Акка... все же о чем он говорил?