Пакет

И уж собрались дальше идти, - вдруг слышим топот. Казачий разъезд. Понимаете? Прямо на нас несутся.

- Стой! - говорят. - Кто такие? Откуда?

"Ну, - думаю, - Петя Трофимов! Завяз".

Сижу на земле на корточках и встать не могу.

А Зыков, вы знаете, не смутился. Он отвечает бойко:

- Так, мол, и так... Генерала Мамонтова личные курьеры.

- А куды идете?

- А идем, - говорит, - мы в деревню Курбатово, к полковнику Штепселю с донесением.

- Так, - говорят, - дело. А ну - поворачивай в штаб.

- Это зачем?

- А затем. Там разберемся.

И вижу - глядят на мои погоны. И хмуро посмеиваются. Дескать, нам все понятно. У нас глаза спробованные. Нас на арапа не возьмешь.

А только и Зыков не дурак. Он тоже глядит на мои погоны и тоже чего-то кумекает.

- Вы знаете, - говорит, - между прочим, кто это там сидит? Это, говорит, - самый главный врач деникинской армии. Он только что убежал из советского плена, и теперь ему спешно необходимо податься к Деникину. А я его личный конвой. Чуете?

Те говорят:

- Врешь?!

Он говорит:

- Если вы только осмелитесь нас задержать, вам от Мамонтова так влетит, что лозы не хватит. Верно, - говорит, - господин доктор?

А я, понимаете, прямо смутился и не знаю, что сказать.

- Да, - говорю. - Висеть вам, ребята, на первой березе. Серая, говорю, - вы скотинка. Какое вы имеете право так с благородным человеком поступать?

Я говорю:

- Наука этого не допускает.

Ну, они тут все сразу шапки посымали и стали затылки чесать. А тут, на наше счастье, еще какой-то подъехал. Казак. Он Зыкова знал. Он говорит:

- А! Зыков.

Зыков говорит:

- Здорово, Петров (или, там, Иванов). Подумай, какое дело: меня признавать не хочут!

Тот говорит:

- Что вы, ребята! Это же Зыков. С первого эскадрону. Нашему каптеру земляк.

Ну, тут уж бандиты совсем поверили, что я доктор, а Зыков мой адъютант.

- Пожалуйста, - говорят. - Можете ехать.

И мне говорят:

- Извините, ваше благородие. Мы не нарочно.

Я говорю:

- Чего там... Ладно. Наука это допускает.

И пошел. И Зыков за мной, как адъютант, идет.

А они нам кричат:

- Послухайте! Эй... Послухайте!

- Что еще? - спрашиваю.

Стал. А Зыков мне шепчет:

- Дуй! Дуй, парень...

Они говорят:

- Вы, господин доктор, на правую руку не ходите.

- А что такое?

- А там, - говорят, - за ручьем буденновцы окопались.

- Буденновцы? - говорю. - Ах, какой ужас! Ладно, - говорю, - не пойдем. Мерси вам. Можете ехать.

Они на коней позалезли и поехали.

А мы сразу - в канаву, где, помните, у нас сумасшедший был положен. Мы думали - он задохся. Но видим, что нет сумасшедшего. Туда, сюда, представьте себе, исчез сумасшедший! Один ремешок в канаве лежит, и тот пополам лопнувший.

Ох, я дурак тогда был - мне до чего ремешка стало жалко, я чуть не заплакал! Зыков смеется, говорит: "Вот боров - какой сильный", - а я чуть не плачу. Тем более, что ремешок я купил у нашего взводного за четыре куска рафинада и ему сносу не было. Такой сыромятный, свиной кожи ремень - его двадцать пять человек тяни, не растянешь. А тут один человек без рук разорвал... Или он его зубами раскусил, - я не знаю.

Стою, вздыхаю. Вдруг вижу, что Зыков тоже нахмурился и тоже чего-то соображает. Как будто он чего-то потерял. Или дома оставил.

- Ты чего? - говорю. - Что с тобой?

- Погоди, - говорит, - не мешай.

И чего-то он себя осматривает и ощупывает и лоб потирает. Потом говорит:

- Я, - говорит, - забыл... Это какая рука?

Я говорю:

- Левая.

- А эта?

- Правая.

- Ну, - говорит, - слава богу! Давай сюда. На эту руку.

- А! - говорю. - Понимаю. На правую. За ручей. К Буденному. Есть такое дело! Топаем, Вася!

Бросил свой бывший ремень и так, понимаете, бодро зашагал, что сам удивился. Но только - недолго.

Немного прошел, и опять, вы подумайте, заскулила мозоль, опять в животе заворчало и заныла спина.

Иду раскорякой и думаю.

"Эх, - думаю, - герой! Аника-воин. Таким из-под пушек лягушек гонять, а не за власть бороться".

А Зыков идет, идет и остановится. Потом остановился и говорит:

- Стой! Ты ничего не слышишь?

- Нет, - говорю.

Остановился. Послушал.

И в самом деле, где-то далеко-далеко как будто горох молотили. Я говорю:

- Что-то трещит.

- Стреляют, - говорит Зыков. Пулеметная дробь. С кольту бьют. Чуешь, говорит, - как ваши нашим накладывают?

- Да, - говорю, - чую.

Ну, мы тут опять побыстрее пошли. На дорогу вышли. И по пыльной дороге прямо на солнце топаем. А солнце уже садится, уже темнеет, и чем дальше, тем громче - то справа, то слева - бум! бах!

- Ну, - говорит Зыков. - Довольно! Давай сымать эту дрянь.

- Чего, - говорю, - сымать?

- Погоны, - говорит. - Сымай их к бесу. Ша! Хватит! Пофасонил четыре месяца. Не поверишь, брат, на плечах мозоли натер.

- А пора? - говорю.

- Пора, - отвечает. - Вполне. Давайте, - говорит, - господин доктор, я вам первому сыму.

И начинает сдирать с меня деникинские погоны.

Я голову повернул и вижу, что лицо у него злое-злое, как будто он не погоны снимает, а что-то такое грязное делает. А тем более, что булавка попалась ржавая, не отшпиливается. Он ее дергает, а она не лезет.

- А, - говорит, - холера!

Дернул и - прямо с мясом погон оторвал. Прямо такой вот кусок гимнастерки вырвал.