Палач. Да прольется кровь

Я обвиняю себя в душевной черствости, в глупости. После глубокого траура Николя потерял вкус к еде и питью, перестал смеяться. Он постоянно навещал те места, где они были с Гермионой, и я уверен, что еще можно было вернуть его к жизни. Я тогда не понял, что Гермиона, обожаемый ангел, была ему настолько дорога, что без нее он не мог даже дышать. Я ругал своего брата, одергивал его, называл слюнтяем, хнычущей бабой. Чтобы успокоить меня, он отвечал, изображая прежнего Николя, того, кто уже умер. Я же, несчастный, ни о чем тогда не догадывался. Я полагал, что снова обрел своего младшего брата, радовался этому, в то время как тот был несчастным призраком, чья агония уже заканчивалась. Два года, день за днем после убийства – я настаиваю, что это было именно убийство…

– Это… ужасное слово здесь специально подчеркнуто, – уточнил Ардуин и продолжал читать.

…после убийства Гермионы де Тизан своей подлой сестрой Анриеттой, Николя повесился у себя в комнате. Там я его и нашел. На туалетном столике он оставил короткую записку: «Моя душенька, моя безмерная любовь, мой очаровательный ангел, я иду к вам. Пожалуйста, встречайте меня с распростертыми объятиями. Ваш Николя, наконец-то навсегда ваш». Эту записку я доверил Сильвин.

– Я ее все еще храню. Она вернется к вам, мессир де Тизан, это беспощадное напоминание.