Память

Мне хотелось попутно побывать еще в Алексине, усадьбе XVIII века, расположенной неподалеку. Здесь зимой 1857/58 года у своего богатого родственника Барышникова жил после сибирской каторги и ссылки декабрист Николай Басаргин с женой Ольгой Ивановной, сестрой Д. И. Менделеева, и воспитанницей Полинькой, дочерью декабриста Николая Мозгалевского, вскоре вышедшей замуж за Павла, старшего брата великого русского ученого. Очень захотелось посетить Алексино, чтоб вообразить атмосферу того времени да оживить память…

– Петр Дмитрич, вы бывали в Алексине? – спрашиваю я.

– Как же! Много раз… Дворец Доминико Жилярди, храм Матвея Казакова, барельефы Федота Шубина… Замечательный памятник архитектуры! К сожалению, пропадает, а я его застал в сравнительно хорошем состоянии. В парке еще последний павлин бродил… Однако все приходило в запустенье, и мы, два чудака на весь уезд, мало что могли сделать…

– А кто второй?

– Пришвин.

– Какой Пришвин?

– Михаил Михайлович.

– Вы были знакомы! – вскрикнул я. – А что он тут делал?

– Жил и работал. Я пытался создать в Болдине музей народной деревянной скульптуры, а он был хранителем музея усадебного быта в Алексине. В имении сохранялась прекрасная библиотека, старинная мебель и посуда, роспись, лепка, драпировка… Пришвин в те годы не печатался, но что-то писал, я знаю…

Удивительные все же совпадения случаются в жизни! Ровно через два года после той нашей поездки в журнале «Север» было впервые опубликовано замечательное эссе М. М. Пришвина «Мирская чаша», где он пишет об Алексине, о музее и его судьбе, о собственных печальных страстях, выраженных через героя своего Алпатова, о грязевых и снежных хлябях, окружавших Алексино в те далекие уже годы… «И в таких-то снегах, по такой-то дороге, собрав возле себя целый обоз, едет из города человек иной жизни… Он едет спасти несколько книг и картин, больше ему ничего не нужно, и за это дело он готов зябнуть, голодать и даже вовсе погибнуть, есть такой на Руси человек, влюбленный в ту сторону прошлого, где открыты ворота для будущего…»

* * *

Дорогобуж. С высоченного мыса над Днепром он как на ладони – средневековый русский город, в котором от Средневековья не сохранилось ничего решительно, кроме преданий о нашествии орды. Субудай, бесспорно, взял и сжег его весной 1238 года – это был первый город на прямом пути орды от самого Селигера. Миновать Дорогобуж Субудай никак не мог – степная конница, существовавшая попутным грабежом, нуждалась в продовольствии и фураже, и еще перед началом исхода в степь, по свидетельству Рашид ад-Дина, в ставке Батыя было решено «…всякий город, крепость и область, которые встретятся на пути, брать и разорять». Дорогобуж лежал не только на основном пути орды в степь, но и на пути к Смоленску.

Правда, исторических известий о сожжении Дорогобужа не сохранилось, как нет ничего в летописях и о подступи орды или одного из ее отрядов к Смоленску ранней весной 1238 года. И тем не менее существуют косвенные свидетельства этих событий, которые в сочетании друг с другом восстанавливают историческую истину. Первое из них – «Сказание о Меркурии Смоленском». Орда подошла к Долгомостью, что стояло в тридцати верстах восточнее Смоленска на излучине Днепра, где был, очевидно, большой мост, и встретила героическое сопротивление смолян. Юноша Меркурий, совершив ратный подвиг, погиб… Легенда, фольклор? Подвиг Меркурия имеет неоспоримое подтверждение – юноша был канонизирован, день и год его смерти, как и любого другого святого, внесен в церковный календарь. Замечу, что год смерти указан верно – 1238, но день 24 ноября явно ошибочно, на что еще в прошлом веке обратил внимание известный историк церкви, профессор Московской духовной академии Е. Е. Голубинский: «По легенде о св. Меркурии Смоленском татары проходили мимо Смоленска во второй половине ноября; но необходимо думать, что это было гораздо раньше – около половины апреля». Голубинский тоже ошибся – после взятия Торжка 5 марта 1238 года передовой отряд орды, необходимо думать, оказался в районе Смоленска примерно около середины этого месяца…

Отметим два важных обстоятельства, подтверждающих нашу концепцию исхода орды из Руси весной 1238 года. Первое – в середине марта даже на триста пятьдесят километров южнее Новгорода никакой непреодолимой распутицы или половодья еще не было, если конница прошла через долину Днепра и сам Днепр к Дорогобужу, стоявшему на правом берегу реки, прорвалась на сто километров западнее, в окрестности Смоленска, и вернулась назад к основному маршруту. Этот рейд был возможен только по твердому льду и торному зимнику, потому что по сторонам от местных зимних дорог, как писал в «Мирской чаше» М. М. Пришвин, лежали такие глубокие снега, что «в них можно было засадить лошадей по уши». Второе – у Субудая недоставало сил для штурма Смоленска, и он вынужден был оставить его, как и Новгород, «нетронутым».