Память

Виноградов ушел вверх, я пополз за ним, притираясь к изящно выложенным кокошникам, и только тут заметил, что вся кладка не совсем обычна – старинный кирпич массивен, гладок и перемежается в рядочках раствора с математической правильностью; всяческие уголки, переходы, сопряжения сделаны из темно-красных фигурных деталей той же первозданной крепости, а кой-где начали попадаться белокаменные прожилины. Наш старый вожак, останавливаясь, что-то говорил, но слова отдувало ветром, и Виктор пояснял мне, что этот памятник – архитектурный уникум. В России не осталось памятников о трех каменных шатрах в ряд на общих сводах, кроме, пожалуй, угличской Дивной. И основной кирпич особый – длина тридцать сантиметров, ширина шестнадцать, толщина восемь с половиной. Детали же кладки – шестнадцати различных размеров и конфигураций! – прошли специально формовку и обжиг, то есть вся эта игрушка без единого отеса. А тут еще – видите? – все перемежает мячковский белый камень.

– По изяществу и мастерству каменных работ Одигитрия превосходит Василия Блаженного…

– Ну, это уж слишком, – сказал я.

– Нет, нет, не слишком, старик-то знает!

И вот мы наконец на самом верху, близ огромных крестов и куполов, недавно заново обшитых листовой медью. Под нами весь город, над нами все небо. С колотящимся сердцем я уселся отдыхать на груду битого кирпича, а маленький сухонький старичок, первым сюда поднявшийся, дергал за рукав большого человека в спецовке то туда, то сюда, потом буквально сбежал по лестничным поперечинам на марш ниже, к шатрам, и еще ниже, к барабанам, обнимал их и щупал, бросая тяжелые, безжалостные слова:

– Вы не понимаете, что творите! Вы варвар! Вы губите великий памятник! Ребра шатров неровны, кирпич стандартный, да еще весь в трещинах. А это что? Что это, я спрашиваю?

– Бетон, – слышится виноватый голос.

– А тут должен быть кирпич! Опять трещины… Вы понимаете, что влага заполнит их, порвет кладку, бетон ваш выветрится и рассыплется… Слушайте, здесь должен лежать тесаный белый камень, а вы опять замазали раствором! И почему не дождались спецкирпича? Ведь шестьдесят тысяч рублей за него перечислено! Журавины сделаны не так, ниши не по проекту, подлинные арки растесаны. А «гуськи» – разве это «гуськи»? Думаете, леса сбросите и снизу никто не увидит ваших безобразий? Это же второй Василий Блаженный!..

Он побежал вниз, и мы начали спускаться за ним. Спускаться всегда опасней, чем подниматься, и мы еще не миновали кокошников, а он, благополучно миновав, как я подсчитал, восемнадцать лестниц, уже шумел на земле. Той осенью ему шел восемьдесят шестой год, и глаза его, загубленные катарактами и отслоениями сетчатки, видели только кроны деревьев да очертания куполов, и то, если за ними стояло солнце…

Это был замечательный наш архитектор-реставратор Петр Дмитриевич Барановский, и мы по старой Смоленской дороге ехали в его родные места. Он совсем замкнулся после Вязьмы, не проронил ни слова и даже не перекусил с нами, отмахнулся.

– Одигитрию будем спасать, Петр Дмитриевич, – подсев к нему, сказал я. – В газету напишу, к начальству пойдем, приостановим работы.

– Спасибо. Я их уже приостановил, но поздно… А вы знаете, Наполеон запер в Одигитрии сто человек и приказал поджечь храм, но Платов подскочил, и казаки повытаскивали полузадохшихся людей… Ремонт – в начале-то девятнадцатого века – сделали хорошо, а мы в конце двадцатого не можем…

И снова замолчал до самого Болдина.

Не знаю, откуда взялось это географическое название, но встречал я его не раз и не два в разных местах, причем везде оно было освящено чем-то памятным. Еще в междоусобную войну 1146 года, когда киевский князь Изяслав Мстиславич пошел на Святослава Ольговича, то, согласно летописи, приостановился в каком-то Болдинском Лесу, где узнал о победе отца князя Игоря над смоленскими Давидовичами. В Чернигове высится Болдина гора, изрытая пещерами, с древним монастырем на ней. И первый великий русский историк В. Н. Татищев доживал последние годы в своем подмосковном имении Болдине, где уже после его смерти во время пожара сгорело пять навсегда утерянных наукой летописей, в том числе драгоценные Раскольничья и Голицынская. Общеизвестно пушкинское Болдино, но название это на Нижегородскую землю перешло, кажется, по преемственности отсюда, из-под Дорогобужа, где была еще до Смутного времени вотчина рода Пушкиных, и дальних родственников поэта хоронили у стен местного Болдина монастыря.

Мы подъехали к монастырю в сумерках, ничего не увидели и расположились на ночлег в деревне Болдино, у здешнего лесничего.

Не спалось. Тарахтел где-то движок, собаки вокруг брехали, потому что неподалеку бил стекла тещиного дома упившийся зятек. Петр Дмитриевич скрипел койкой и вздыхал в темноте.

– Не спите? – тихо спросил я.

– Нет. Не могу ни есть, ни спать, покуда всего не переживу и не перевспоминаю… Испортили памятник! Это не реставрация, а что-то обратное… Вы, кстати, рисковали сегодня.

– Не больше вас. Но я высоты не боюсь, с детства по кедрам лазил… Можно ли спросить? Да.