Память дерева

– Мы с дедом познакомились за партией домино. Ты знаешь, как он ухитрился меня покорить? – Ее глаза блестели, и воздух дышал сладким и тягучим ароматом. – Он сказал, что черные точечки на костяшках домино – это зернышки счастья, а я – его двойное шесть.

Она протянула мне фишку, и я погладил по ней пальцем. Точки были похожи на маленькие черные дыры, как миниатюрные буквы О. Я взглянул на дедушку с бабушкой: они держались за руки и улыбались мне.

– Из-за болезни всем нам выпал «дубль пять», и ставки сделаны, скажи-ка, Катерина?

Они поцеловались и стали похожи на воробьев, сидящих на верхушке дерева, взъерошенных и пушистых.

Дубль два

– Жан, – спросил дед, по-прежнему напоминавший мне нахохленного воробья, – скажи, кто научил тебя игре в домино?

Ход был бабушкин, и она не торопилась с выбором, в отличие от меня, вечно готового сходить любой подходящей фишкой, не подсчитывая очков.

– Ты, дедушка.

– А знаешь, кто научил меня?

– Не знаю. Твой папа?

– А вот и нет. Мой дед.

Я представил себе бесконечный лабиринт. Я научу внука забивать козла, а папа будет учить моего сына. Передо мной образовалось фамильное древо, унизанное фишками; скопленье занятых игрой дедов и внуков.

– А маму кто научил?

– Мой отец, ее дедушка.

Мне было непонятно, к чему он клонит. И почему бабушка так долго не выкладывает фишку. Я поглядел на них обоих; они глядели на меня, глаза – словно черные зернышки счастья.

– Дубль два и рыба. Я победила.

И нас снова окутало облако сладкого аромата.

Белый цемент

Мама вернулась с работы и застала нас за игрой в домино. Она как раз собиралась сделать мне выговор, увидев, что я еще не выучил уроки, когда бабушка увела ее на кухню, и пока наши клоники шушукались, мы с дедушкой решали задачки по арифметике и делали упражнения по каталонскому до прихода отца.

За ужином бабушка опять заговорила о зернышках счастья. Мама и папа знали, о чем речь, и тоже нахохлились, как воробьи. А дедушка смолчал про дубль пять и заговорщически поглядел на меня.

После ужина они беседовали вчетвером и напрочь забыли о том, что я хочу послушать сказку. Я пошел чистить зубы и загляделся на тюбик с пастой, все еще думая о буквах, словах и точечках счастья.

Я широко зевнул и, видя, как в зеркале отразилась гигантская буква О, опрометью помчался в кровать, с уже полузакрытыми глазами. Свет я, скорее всего, выключил уже в обнимку с подушкой.

В полночь я проснулся от кошмара, слишком похожего на правду. Мне приснилось, что, пока взрослые разговаривали в столовой, все еще не убрав тарелки с кожурой от персиков и апельсинов, я взял костяшки домино и замазал все черные точечки каким-то белым цементом с мятным запахом, и все фишки стали пустышками.

9. Бабушка

Наша Софи Лорен

– Какая у тебя точеная фигурка, Катерина!

Дедушка подходит к бабушке сзади, берет ее в охапку и говорит ей комплименты, пока не забыл все подходящие слова. Она улыбается и смотрит в никуда, а может быть, в пространство принадлежащих им с дедушкой счастливых воспоминаний. Потом она оборачивается; они целуются, и, если мама рядом, я вне себя от счастья, потому что знаю, какая радость для нее эти поцелуи, а если мамы нет и я там один или с отцом, мне становится как-то неловко, и я убегаю, чтобы оставить их наедине.

Фигурка у бабушки с секретом: мне доподлинно известно, что она носит корсет, это такая штука, которая стягивает талию так, что почти невозможно дышать. Бабушка говорит, это для того, чтобы спина не болела, но мама утверждает, что носят этот резиновый пояс только неисправимые воображалы. А я думаю, что она ходит в корсете, чтобы дедушка ее почаще обнимал.

– Моя Софи Лорен! Видите, как хорошо она сохранилась? – При этих словах я всегда представляю себе бабушку сидящей в холодильнике в консервной банке, хотя прекрасно знаю, что он имеет в виду, что она все еще красавица. – Ну прямо как из столицы!

Бабушка Катерина всегда одета с иголочки и надушена, гуляет ли она по Барселоне или хлопочет в Вилаверде, собирается ли в гости или стоит у плиты и развешивает белье на террасе на крыше. С самого раннего утра и до позднего вечера она затянута в корсет и накрашена, и щеки у нее румяные потому, что она чуть-чуть дотрагивается до них губной помадой, а потом слюнявит палец, чтобы выровнять румянец как следует.

Я люблю смотреть, как она прихорашивается, как подбирает к платью серьги и бусы – бабушка всегда носит платья или юбки, в брюках я ее никогда не видел, – как подкрашивает губы и улыбается, чтобы я проверил, нет ли на зубах красных пятен, как щедро обливается духами и напоследок прячет на груди маленький кружевной платочек. Глаза она не красит, потому что носит очки: от этих очков в золоченой оправе зрачки у нее становятся огромными, а ресницы длинными, и без них она похожа на крота.