Память и забвение руин

Природа, – поясняет Лавджой, – сопротивляется нашему стремлению проводить строгие разграничения; она любит сумеречные зоны, в которых формы, принадлежащие им, могут – если их вообще возможно классифицировать – принадлежать двум классам одновременно. И эти ускользающие и незначительные степени различия особенно очевидны там, где обычно предполагается наличие глубоких и безусловных контрастов136.

Интересно проследить судьбу одного из наиболее глубоких подобных контрастов – оппозиции естественного и искусственного.

Я уже приводил афоризм Томаса Брауна, сказавшего, что все вещи искусственны, поскольку природа представляет собой не что иное, как искусство Бога137. Это высказывание логически безупречно, поэтому оспорить его можно, лишь изменив точку зрения и на мир, и на самих себя.

Лавджой показал, что культура XVIII века отрицает наличие разрывов между логическими и таксономическими категориями там, где они очевидны для нас. Можно дополнить рассуждения Лавджоя ссылками на других исследователей истории идей.

Так, Мишель Фуко в «Словах и вещах» писал о том, что культура XVIII века не была знакома с временным измерением. Речь, конечно же, идет об активном времени современности (точнее – modernité XIX–XX века), описанном Алейдой Ассман, которое представляет собой не среду изменений, но «„двигатель“ определенных „процессов“ или „трансформаций“»138. Это активное время сформировало XIX век, который «от дарвиновской теории эволюции до реалистического романа был одержим идеей времени как мотора, обеспечивающего движение и непрерывные перемены»139

. С середины XIX века, утверждает Ассман, «события не только происходили внутри… времени, но и порождались самим этим временем»140. Время из среды превратилось в событие и с тех пор ощущается нами как таковое.

Согласно концепции Джессики Рискин, граница живого и неживого (естественного и искусственного, природного и рукотворного и т. д.), неопределенная в эпоху барокко и Просвещения, застывает где-то к 1830‐м годам. До тех пор считалось, что

если жизнь материальна, значит, материя – живая, и трактовать животное в качестве машины значит тем самым одушевлять машину… Рассматривая животное как механизм, [мыслители и механики XVIII столетия] начинали видеть животное в машине и конструировать машины соответствующим образом141.

Мышление (mental habit в смысле Эрвина Панофского), не осознающее границы между природой и культурой, способно порождать всякие необычные мыслительные конструкции и мысленные эксперименты, вызывающие к жизни странные объекты, которые мы можем назвать антируинами. Антируина в общем смысле представляет собой попытку вывести архитектуру из природных форм.

Джозеф Рикверт в книге «О доме Адама в раю» приводит акварель Джозефа Гэнди «Происхождение архитектуры» (1838), изображающую природные формы, которые могли бы послужить прообразами архитектурных сооружений142. Единственный среди них узнаваемый объект – Фингалова пещера в Шотландии; Гэнди, однако, рисует ее более правильной, чем в действительности, более похожей на колонный зал какого-нибудь великанского дворца.

Джозеф Гэнди

Естественные прообразы архитектуры, 1838

Если более известные работы Гэнди – такие, как упоминавшийся мной выше рисунок Банка Англии, лежащего в руинах, – принадлежат к парадигме историзма и часто интерпретируют тему времени весьма неожиданным образом, то здесь можно видеть воспроизведение некоторых просвещенческих идей, в своем радикальном проявлении порой доходивших до комизма.

Рикверт показывает, что попытки вывести ордерную архитектуру из деревянных конструкций, освященные авторитетом Витрувия, приводили к мысли связать формы архитектуры с формами природы.