Памяти Ахматовой

Божественные голени не накачаны мускулами. Они нисколько не атлетичны. Они – правильной формы. Они напоминают обутые в крылатые сандалии ноги Гермеса. Они – легки и гармоничны. Скорее женские, чем мужские – хотя всяко бывает. Именно так распознал их Аякс Оилид. Пришло время привести полную цитату – в правильном переводе:

Первым меж ними узнал его сын Оилея проворный.

Тотчас он слово сказал Теламонову сыну Аяксу:

«Верно, Аякс, кто-нибудь из богов на Олимпе живущих,

Образ провидца приняв, нам сражаться велел пред судами,

Ибо то не был Калхас, прорицающий птицегадатель.

Сзади его я узнал, когда он уходил, по движенью

Голеней легких и ног: без труда узнаваемы боги».

Проворный – о проворном. У Минского и, пожалуй, у Вересаева, в отличие от Гнедича, голени легки, а не мощны. Так преодолеваются заблуждения.

Я, по молодости и дурости, сам не знал, во что ввязываясь, сочинив:

А впрочем, жизнь с Лаисой дорога,

И для обмена два залива квиты.

Подошва верхового сапога

Оплавилась у храма Афродиты.

Любой теолог подтвердит: в отличие от мага или гения, от смертного, божество творит легко – из ничего. Отталкивается от воздуха. Играючи меняет облик. Не предсказывает будущее, а просто знает его.

19

Вообще-то Ахматова сама все это сказала, спокойно и открыто. Кому? Читателю. Прежде всего, тому, кто тоже грешен (1940):

Мне ни к чему одические рати

И прелесть элегических затей.

По мне, в стихах все быть должно некстати,

Не так, как у людей.

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,

Как желтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда.

Сердитый окрик, дегтя запах свежий,

Таинственная плесень на стене…

И стих уже звучит, задорен, нежен,

На радость вам и мне.

Верно: не так, как у людей. У людей – иначе.

А ведь было еще – о бессмертии (1961):

Все мы немного у жизни в гостях,

Жить – это только привычка.

Чудится мне на воздушных путях

Двух голосов перекличка.

И точно то же в 1913 году... Без ложной скромности:

Я так молилась: «Утоли

Глухую жажду песнопенья!»

Но нет земному от земли

И не было освобожденья.

Как дым от жертвы, что не мог

Взлететь к престолу Сил и Славы,

А только стелется у ног,

Молитвенно целуя травы, –

Так я, Господь, простерта ниц:

Коснется ли огонь небесный

Моих сомкнувшихся ресниц

И немоты моей чудесной?

Немота – почти на двадцать лет раньше пастернаковской.

20

Найман (как мы помним) верно подметил: любовь и божественное у Ахматовой одно. Ясное дело – божественная любовь (любовь божества, впрочем, как и разделенная любовь к божеству) если не священна, то уж точно сакральна. Вот он (отчасти цитированный выше) ответ всем сразу – от Иоанна до Данте, Гете и Гумилева, всем, кто осмелился до нее рассуждать о слове-логосе и его сомнительной первичности. Название доброе: «Тринадцать строчек». Ровно тринадцать. Baker's dozen. Или просто: чертова дюжина (1963).

Тринадцать строчек

И наконец ты слово произнес

Не так, как те… что на одно колено –

А так, как тот, кто вырвался из плена

И видит сень священную берез

Сквозь радугу невольных слез.

И вкруг тебя запела тишина,

И чистым солнцем сумрак озарился,

И мир на миг один преобразился,

И странно изменился вкус вина.

И даже я, кому убийцей быть

Божественного слова предстояло,

Почти благоговейно замолчала,

Чтоб жизнь благословенную продлить.

Отсюда же печальный, не раз повторенный ахматовский афоризм: «Ромео не было, Эней, конечно, был». В смысле: до смерти верных любовников не бывают, божественных изменников – пруд пруди. Отсюда и «Сонет-эпилог». Здесь Ахматова скромно ставит себя рядом с Вергилием – проводником Данте (1962):

Сонет-эпилог

«Против воли я твой, царица, берег покинул».

«Энеида», песнь 6,460

«Ромео не было, Эней, конечно, был».

А.

Не пугайся, – я еще похожей

Нас теперь изобразить могу,

Призрак ты – иль человек прохожий,

Тень твою зачем-то берегу.

Был недолго ты моим Энеем, –

Я тогда отделалась костром.

Друг о друге мы молчать умеем.

И забыл ты мой проклятый дом.

Ты забыл те, в ужасе и в муке,

Сквозь огонь протянутые руки

И надежды окаянной весть.

Ты не знаешь, что тебе простили…

Создан Рим, плывут стада флотилий,

И победу славословит лесть.

21

В 1911 году юная Ахматова придумала свои знаменитые перчатки:

Так беспомощно грудь холодела,

Но шаги мои были легки.

Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки…

Запомним: левую перчатку на правую руку. Ну, а что сталось с брошенной правой перчаткой?

Оказывается, она залетела очень далеко. Удивительное дело: прямо в Палермо, туда, куда в 1964 году Ахматова приехала за дурацкой литературной премией.

Смотрите, в каком зеркале («а в ответ в паутинном углу зайчик солнечный в зеркале пляшет») и сколь дивно отразился волшебный перчаточный образ:

«Большая шляпа из дорогого касторового сукна изумительного цвета фуксии, расположившаяся на стуле в паре с одной шелковой перчаткой (правой) того же изумительного цвета, свидетельствовала о присутствии на вилле генерального викария…»

Откуда это?