Памятник Дюку

— Ну, Березин, у тебя еще двадцать девять и у каждого свой талант! — и засмеялся дробным баском. — Будешь тонуть — вытащим за волосы!

Большие волнения

Ну и допекает меня этот Коркин. Всего три месяца в училище, а спасения от него нет. Звонит и звонит! Хоть телефонную трубку не бери.

В представлении Коркина все курсанты училища прежде всего участники ансамбля песни и пляски, а потом уже будущие командиры. И ему нет дела ни до учебы, ни до нарядов.

Конечно, энтузиазмом нового начальника клуба сразу же стали пользоваться некоторые ловчилы. Им уже не нужно бегать в санчасть за освобождением. Коркин сам бросается за них в бой.

— Семеницына в наряд не посылайте!.. Сегодня репетиция прыгунов в мешках!..

Этот новый вид спорта открыт самим Коркиным, и он пропагандирует его на всех вечерах. Участников соревнований завязывают с головой в большие чехлы от старых матрасов, и по команде Коркина: «Пошел!» — мешки начинают бестолково подпрыгивать, кружиться, сталкиваться. Смешно, конечно, но и глупо. А вот Коркин считает, что этому виду спорта принадлежит будущее, так как, по его пониманию, он вырабатывает способности к лучшей ориентации в темноте.

Может быть, это и так. Но когда я Коркину отказываю, а отказываю я ему довольно часто, в телефонной трубке начинает греметь его раздраженный бас:

— Я с вами как с коммунистом разговариваю!

И тут мне становится немного не по себе. Коркин считает меня членом партии, а я еще даже не кандидат. Я комсомолец. Конечно, как комсомолец — я коммунист. Но Коркин-то говорит совсем в другой интонации.

Сказать ему, что я беспартийный, душа не позволяет! Какой же я беспартийный, когда воспитываю курсантов, а многие из них уже приняты в партию! Да и представить свою жизнь без партии я не могу. Отец участвовал в революции, мать боролась с сыпняком в гражданской войне, а сейчас тоже в армии; я надел красный галстук, как только мне исполнилось девять лет!

А вот когда сам еще был курсантом, все мне казалось, что не настало время для меня вступить в партию. Думал много об этом, но не решался.

Теперь же курсанты-коммунисты собираются на закрытые партийные собрания, куда мне нет доступа, и только на другой день я узнаю, что говорили они о том, что знать мне самому крайне важно: о делах моего взвода, о моих курсантах. Но информирует меня обычно командир роты Попов, говорит кратко и только то, что касается меня и моих дел.

И стал я думать — а имею ли я право оставаться беспартийным? Вольно или невольно, но этим я как бы снимаю с себя часть ответственности. Теперь моя былая неуверенность уже не может служить оправданием. Мне доверены судьбы многих людей, и пришло время зрелых решений.

Вечером часто мы возвращаемся домой вместе с Лукиным. Подумать только, он ведь был моим командиром, и многое пережитое связано с ним.

Хотя теперь мы в равных должностях, — он командует первым взводом, а я третьим, — в наших отношениях все же нет полного равенства. И не потому, что я лейтенант, а он уже старший лейтенант. Просто где-то в глубинах сознания продолжает действовать старый механизм.

Иногда мы вспоминаем Леночку Костромину, красивую и своенравную, и оттого, что ее уже с нами нет, — она уехала вместе с отцом в Киев и там вышла замуж — Лукин становится задумчивым, и мне в эти минуты его жаль.

Он продолжает мечтать об академии, но каждую осень его постигают неудачи. То провалится на экзамене по математике, с которой он борется как с лютым врагом, а она ему никак не дается; то сдаст ее, но так, что не дотянет до проходного балла.

Однако неудачи не меняют его цели.

— Каждый человек, — сказал он однажды, — должен быть ледоколом, не бояться торосов и толстого льда. Идти и идти по своему курсу даже в полярной ночи…

— Но ведь ледокол борется со льдами не ради самого себя, — возразил я. — Он прокладывает путь другим кораблям!

Лукин усмехнулся.

— А для ледокола, о котором говорю я, ведомым кораблем является его собственная судьба!

Что ж, Лукина тоже можно понять. Не хочет сдаваться! Возможно, у него и нет особых способностей, но их заменяет упорство. А это тоже стоит немалого.

Постепенно мы становимся друг к другу ближе. И не только потому, что связаны одной работой, но и одним домом и одним этажом. Короче, наши комнаты рядом. Это очень удобно. Во время ночных тревог к нам посылают общего связного. Жизнь в соседних комнатах определяет и многое другое, о чем знаем только мы с ним.

Однажды мы поспорили. Лукин утверждал, что человека лучше всего видно сверху. Он был убежден, что прекрасно изучил личные качества своих курсантов и может без ошибки сказать, кто на что способен, а я настаивал на том, что лишь равные отношения могут полностью раскрыть то, что подчас глубоко прячется от начальственного взгляда, какой бы он доброжелательный ни был.

— Плохой ты еще психолог! — сказал Лукин, посмеиваясь. — Опыта у тебя маловато… А я с одного взгляда вижу, чем живет человек и чем он дышит!