Памятные записки (сборник)

С. призывает к насилию. Христианство – к ненасилию. С. и Толстой – антиподы.

Бог С. нечто вроде ЦК партии, спускающего директивы, право толкования которых взял на себя С.

Противоречия А. И.

Они ясны:

1. Он по темпераменту, по натуре – кулачный боец, мятежник, Пугачев; его стремление – месть, расправа; он откровенно всем этим любуется: насилие против насилия. А революцию отрицает.

2. Он за свободу. Но считает, что свобода еще не по росту русскому народу. Следовательно – против свободы, против демократизации.

А за что же? За мягкую диктатуру? За падение свободы сверху?

3. Он христианин. Но без терпимости, без любви, без свободы совести.

Это все очень заметно «элитарному» читателю. И он готов спорить с А. И., даже отказаться от него, осудить. Так спокойнее.

А надо принимать его не как учение (учение не годится), а как личность, то есть как писателя. И тут уже измерять его размахи и масштаб…

Часть VI

Эссе

Литература и стихотворство

Лишь на пороге пятидесяти лет понял я, что занимался половину прожитой почти жизни стихотворством, иногда – поэзией, а о подлинном занятии литературой имел лишь общие абстрактные понятия.

Между тем литература – это не стихотворство, даже не поэзия (это лишь ее части и формы выражения), даже не самовитое, пусть хоть точнейшее и тончайшее, раскрытие личности, а служение, жертва и постоянное обновление соборного духа, обновление его в форме личного опыта мысли и чувствования.

Я понял, что усилия этого обновления радостны; что ничтожна застойная идея о сложившемся мире и о бесплодности единичного усилия к его обновлению. Литература и есть единичное усилие обновления. И коллективное усилие, то есть социальное действие, часто гораздо бесплодней единичного усилия литературы, ибо разнонаправлено и лишь внешне кажется устремленным к одной цели.

Я понял также – и не менее радостна эта мысль, – что никогда не поздно подвергнуть свое духовное существо этому усилию, ибо бессознательно все мы, снабженные дарованием к писанию, к поэзии или к прозе, все мы всю жизнь дозреваем до литературы. Иные рано вызревают, другие поздно, а кто и совсем не дозревает; но это вызревание – внутренняя цель дарования. Счастливы дозревшие – и рано, и поздно.

Дарование – даровано. Но нельзя всю жизнь тешиться дарованным. Дарованное, но не обновленное, ветшает.

Здесь можно привести целый мартиролог нашей литературы – Тихонова, Сельвинского, Федина, Леонова, Фадеева – несть им числа, те, что не сделали единичного усилия обновления.

О реальности нашей юношеской идеологии

Сейчас модно писать, что наша идеология быстро выхолащивалась и становилась бессодержательной, а то и вовсе всегда была бессодержательной, то есть ложной.

Может быть, и так, хотя, видимо, не совсем так.

Но дело-то не в том, что идеология была ложной и бессодержательной для идеологов, – она была реальной и содержательной для нас.

К примеру – если даже интернационализм к 30-м годам стал псевдонимом сталинского державного эгоизма, то в нас он оставался чистым элементом воспитания и реальным взглядом на проблемы взаимоотношений наций: неважно, что его нет в недрах официальной идеологии, важно, что он остался признаком идеологии моего поколения, его мыслящей части.

Важны не те, для кого идеи были ложью, а те, для кого они были правдой.

Отталкивание от среды

Отталкивание от среды – исконная ситуация. Это история таланта. Наблюдая разворачивание таланта, мы с увлечением следим, как «из этого» получается «не это».

Но отталкивание от среды – это в новое время и история личности, а потом, как снежный ком нарастая, и история целых сословий. Из отталкивания рождается распадение среды.

История сама по себе оказывается и талантом, и наблюдателем. И творит свою волю с истинным перехлестом темного гения. И не дай нам бог бесконечно идти по стопам гениальных перехлестов истории в сторону «отталкивания». Гений человеческий должен остановиться и оглядеться вокруг, с величайшим трудом остановив себя в беге, пока история еще бежит по инерции куда-то за грань нашего горизонта.

Из «этого» должно получиться не просто «не это», но новое «это».

О презрении к народу власти и интеллигенции

Ничто больше не сближает нашу правящую проходимскую элиту с нашей страждущей интеллектуальной эссенцией, чем презрение к народу.

Не знаю, достоин ли каждый народ своего правительства, но уж наша уксусная эссенция вполне достойна именно нашего правительства.

Ибо хамско-элитарный взгляд на народ вполне соответствует хамски-элитарному устройству власти.

Что, дескать, за народ, и кто он, и где он есть, если как бы вовсе и не существует, если можно с ним и так и эдак?