Пансионат

Не поворачивая головы — очки — Марьяна покосилась на Аньку и увидела, что лысый уже сидит на ее шезлонге, широко расставив коричневые жилистые ноги, между которыми подруге и осталось немного места. Историю он пересказывал интимно-рокочущим неразличимым голосом ей на ушко, и Анька то и дело хихикала через почти одинаковые интервалы, словно отмеренные метрономом.

Шезлонг покачнулся — обгорелый повторил маневр приятеля — и Марьяна вскочила за полсекунды до прикосновения его редковолосой груди и рук.

— Куда ты, бэби?

— В каюту, — ляпнула она. — За… биноклем.

Он тоже снизил голос, подпуская точно такой же нагло-интимной интонации:

— Отличная идея, я с тобой.

Почему я такая дура, тоскливо подумала Марьяна. Почему у меня все равно, как ни старайся, получается подыгрывать этим всеобщим идиотским правилам, выдуманным неизвестно кем? И никому не приходит в голову, что я просто не хочу — на самом деле?! Не хочу!

Она развернулась к нему, и глядя в упор зеркальными глазищами хищной стрекозы, отчеканила:

— Вру. Меня тошнит. И вырвет сейчас. Не надо за мной ходить.

И она пошла прочь по палубе, а любопытные дельфины уже подплыли совсем близко к лайнеру, и в их гладкой асфальтовой коже отражалась морская синева.

До каюты Марьяна, конечно же, не дошла, свернула по дороге, поднялась на верхнюю палубу и, маневрируя между круглыми столиками (в этом, самом крутом кафе лайнера, цены были запредельные и к тому же не действовали студенческие скидки), прошла на нос, привычно проигнорировав надпись «crew only», несколько раз продублированную на каких-то восточных языках. В конце концов, я медик, а не иностранная филологиня. Я не обязана знать.

Здесь у нее с самого начала круиза было любимое место: круглый, похожий на двойной железный пенек (я медик, я не обязана…), выступ у самого борта, возле овального отверстия в нем, куда уходила якорная цепь. В это отверстие, если присесть на выступ и чуть-чуть откинуться назад, прямо в лицо направлялась ровная и прохладная струя вкусного морского ветра. А синь в овальном окошке была глубокой и мягкой, словно прекрасный и мудрый глаз. Взгляд и дыхание моря. И только ты одна, потому что «crew only», да и любой нормальный пассажир круиза с куда большим удовольствием осядет потягивать дорогой коктейль за палубным столиком…

Жаль только, что не было с собой хорошей книжки. Ремарк остался в каюте, а надо бы всегда носить с собой.

Она приблизила лицо к самому окошку (наверное, оно по-морскому тоже как-то называется, но я же медик), и ветер отбросил назад волосы, засвистел в ушах, выпевая красивую песню. Поэтому голоса Марьяна услышала слишком поздно.

Обернулась резко, как будто порывистость движений могла компенсировать опоздание. Они стояли почти вплотную, все трое, нависая тесным полукругом, перебрасываясь смешками и словечками на непонятном языке, но с очевидными интонациями. Трое молодых, голых по пояс, парней разного оттенка темной кожи — наверное, матросы, с тоской подумала Марьяна. Но ведь я здесь пассажирка, должны же они понимать или хотя бы бояться…

Они явно не собирались ни кого-то бояться, ни чего-либо понимать.

Марьяна сглотнула и медленно выпрямилась, ощущая всей кожей, что любое ее движение может стать — непременно станет — для ни решающим сигналом. А виной всему ее же виктимное поведение, она ведь сама сюда пришла, залезла за воспрещающую надпись, она, а не кто-то другой, создала криминогенную ситуацию, и теперь осталось лишь сделать что-нибудь не так, фатально не так… Заговорить с ними? Попытаться апеллировать к своему статусу пассажирки, возможному гневу их начальства, убыткам компании?… или будет только хуже? В конце концов, кто ими дорожит, убыточными студенческими программами… Да и в любом случае, я медик, и мне всегда плохо давались языки.

Один, самый невысокий и щуплый, что-то сказал, и все трое покатились от хохота, сверкая желтыми и нечистыми, но все равно бликующими под солнцем зубами.

Щуплый матрос шагнул вперед, с одного движения оказавшись слишком близко, вплотную, так, что ветер не уносил его запаха, — и под ободряющие, что тут понимать, реплики двух других с размаху смял ее грудь в потных и жестких ладонях.

И стало все равно.

И внутри взорвалось что-то легкое и громадное, будто лопнул дирижабль, распирая ее всю невесомым, гелиевым, рвущимся наружу. Устремилась навстречу нереальная синева вокруг, и солнце ударило прямыми лучами, и все это сфокусировалось, собралось в единый пучок нерассуждающей и непобедимой силы, способной смести все вокруг.

И огромный корабль сотрясло единым ударом, и покатились по палубе какие-то бочки и баллоны, и разметало в стороны испуганно орущие тела, и донесся издалека, наверное, из дорогого кафе, всеобщий вопль и визг, и Марьяна разжала кулак, в котором осталось, прилипнув к ладони, несколько черных курчавых волос.

…Лайнер спокойно плыл себе дальше по синей, немыслимо синей воде. Слепящее солнце стояло в зените, палило в голову и не позволяло открыть как следует глаза.