Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь

Рассказ о чтении в Париже был бы неполон без упоминания о знаменитых парижских букинистах. Среди них было много (не меньше двух сотен) «книжных ветошников», которые торговали старинными, а порой и просто старыми книгами на набережных Сены в окрестностях Лувра. Но встречались среди букинистов и знатоки-антиквары, которые разбирались в инкунабулах и знали цену томам, отпечатанным некогда в Венеции у знаменитых Альдов или в Лейдене у Эльзевиров. Они, как и постоянные их клиенты, принадлежали к числу настоящих библиофилов – людей, готовых, по определению Шарля Нодье, отдать несколько сотен, а то и тысяч франков за необрезанный экземпляр старинной книги (то есть такой, где «нож первого переплетчика пощадил некоторые страницы и, по неловкости, рассеянности или прихоти, оставил кое-где те уродливые с виду неровные поля, которые нынче именуются “свидетелями”»).

Ценители старинных книг пополняли свои собрания на публичных распродажах, которые происходили в специально отведенных для этого залах. Один из таких «роскошных книжных базаров», располагавшийся на улице Добрых Ребят и принадлежавший издателю и книгопродавцу Л.-С. Сильвестру, описан в новелле Нодье «Библиоман» (1831). В ней перечислены выставленные на продажу сокровища: «первые издания античных авторов, старинные экземпляры отличной сохранности с собственноручными пометами прославленных эрудитов»; «великолепные коллекции трудов по естественной истории, уникальные по стройности изложения и качеству гравюр»; «книги в превосходных, нисколько не потертых сафьяновых переплетах с тройной каемкой, пышным “кружевным” тиснением и замысловатыми узорами».

На другом полюсе книжной торговли отношение к книгам было иное: старыми изданиями здесь торговали на вес и мерили их кубометрами. Между хозяином лавки и разносчиком нередко происходили диалоги, подобные тому, который описал Поль де Мюссе в предисловии к сборнику рассказов «Ночной столик»:

«– Вот и ты, Жан-Пьер; сколько у тебя денег?

– Десять экю.

– На десять экю я дам тебе отличный товар.

С этими словами книгопродавец вываливает на землю кучу книг и меряет ее со всех сторон, чтобы она не превысила одного кубометра. Тем временем разносчик, чтобы показать себя истинным знатоком, наугад вытаскивает из кучи один том; предположим, что это оказываются “Мысли Паскаля”.

– Господина Паскаля я уже продавал много раз, – говорит он с овернским акцентом.

– Болван! так это же хорошо.

– Может, и хорошо, а только дайте мне лучше чего-нибудь другого.

– Ну ладно! получай еще Реньяра в придачу.

– Господин Реньяр – это, слышно, комедия? Комедию хочу.

После чего книгопродавец подбрасывает в кубометровую кучу томик Реньяра, как прибавляют еще одно полено к вязанке дров, и разносчик уходит».

Таким образом, в области чтения и книжной торговли, как и во всех прочих, Париж предоставлял местным жителям и иностранным путешественникам самый широкий выбор. Здесь можно было покупать книги старые и новые, дорогие и дешевые или просто брать книги и газеты напрокат в кабинетах для чтения и библиотеках.

Членами Французской академии становились не только литературные знаменитости, но также историки, философы, религиозные деятели и даже генералы. Поэтому живейшее внимание публики привлекали те случаи, когда в Академию наконец принимали настоящего, большого поэта. Когда 7 января 1841 года в Академию (с пятой попытки!) избрали Виктора Гюго, журналисты уподобили его триумф другому событию – состоявшемуся тремя неделями раньше возвращению с острова Святой Елены останков Наполеона. Пресса оценивала избрание Гюго как победу новой, молодой, романтической словесности над старой, традиционной. Жюль Жанен писал: «В прежние времена череп у всех академиков был лысый и блестящий, как слоновая кость; однако за последние десять лет в собрание старцев затесались люди более молодые, так что теперь академическое заседание можно опознать по следующей примете: много черноволосых голов, а рядом головы, не покрытые никакими волосами, даже седыми».

Понятно, что церемония приема Гюго в Академию, состоявшаяся 3 июня 1841 года, вызвала настоящий ажиотаж. Билетов распространили в три раза больше, чем мог вместить зал Французского института, так что только пришедшие за три-четыре часа до начала заседания могли быть уверенными, что попадут в зал. Светские дамы, не сумевшие добыть приглашения заранее, высматривали знакомых академиков и пытались привлечь их внимание, но те равнодушно проходили мимо… На заседании присутствовал даже тогдашний наследник престола, старший сын короля Луи-Филиппа герцог Орлеанский с женой и сестрами.