Пастернак в жизни

(Шагинян М.С. // Приазовский край. 1914. 28 июля. – Рец. на кн. Пастернак Б. Близнец в тучах)

* * *

– Я там нашла «Близнеца в тучах», еще не читала.

– Не читайте! Это очень плохие стихи. Не могу же я всю Ленинскую библиотеку сжечь!

– А вам бы хотелось? – улыбнулась я.

– Во всяком случае, если бы была возможность, я бы уничтожил почти все, что написал до сорокового года. А «Близнец в тучах» – желторотые стихи: выспренные и беспомощные. Только мое тогдашнее невежество в поэзии привело к тому, что они были напечатаны. Не надо их читать.

(Запись от 2 сентября 1958 г. // Масленикова З.А. Борис Пастернак: Встречи. М., 2001. С. 69)

* * *

Бобров незаслуженно тепло относился ко мне. Он неусыпно следил за моей футуристической чистотой и берег меня от вредных влияний. Под таковыми он разумел сочувствие старших. Едва он замечал признаки их внимания, как из страха, чтобы их ласка не ввергала меня в академизм, любыми способами торопился разрушить наметившуюся связь. Я не переставал со всеми ссориться по его милости.

(Пастернак Б.Л. Люди и положения)

* * *

В те времена обратить на себя внимание можно было только громким, скандальным выступлением. В этом соревновались. Не говоря о таких знаменитых критиках, как Корней Чуковский, об отзыве которого мы не могли и мечтать, даже захудалые рецензенты реагировали только на общественные потрясения, яркость и пестроту.

(Бобров С.П. [Воспоминания] // Пастернак Е.Б. Борис Пастернак: материалы для биографии. С. 204)

* * *

Победителем и оправданьем тиража был Маяковский.

Наше знакомство произошло в принужденной обстановке групповой предвзятости. Задолго перед тем Ю. Анисимов показал мне его стихи в «Садке судей», как поэт показывает поэта. Но это было в эпигонском кружке «Лирика», эпигоны своих симпатий не стыдились, и в эпигонском кружке Маяковский был открыт как явленье многообещающей близости, как громада.

Зато в новаторской группе «Центрифуга», в состав которой я вскоре попал, я узнал (это было в 1914 году, весной), что Шершеневич, Большаков и Маяковский – наши враги и с ними предстоит нешуточное объясненье. Перспектива ссоры с человеком, уже однажды поразившим меня и привлекавшим издали все более и более, нисколько меня не удивила. В этом и состояла вся оригинальность новаторства. Нарожденье «Центрифуги» сопровождалось всю зиму нескончаемыми скандалами. Всю зиму я только и знал, что играл в групповую дисциплину, только и делал, что жертвовал ей вкусом и совестью. Я приготовился снова предать что угодно, когда придется. Но на этот раз я переоценил свои силы.

Был жаркий день конца мая и мы уже сидели в кондитерской на Арбате, когда с улицы шумно и молодо вошли трое названных, сдали шляпы швейцару и, не умеряя звучности разговора, только что заглушавшегося трамваями и ломовиками, с непринужденным достоинством направились к нам. У них были красивые голоса. Позднейшая декламационная линия поэзии пошла отсюда. Они были одеты элегантно, мы – неряшливо. Позиция противника была во всех отношениях превосходной.

Пока Бобров препирался с Шершеневичем – а суть дела заключалась в том, что они нас однажды задели, мы ответили еще грубее и всему этому надо было положить конец, – я не отрываясь наблюдал Маяковского. Кажется, так близко я тогда его видел впервые.

(Пастернак Б.Л. Охранная грамота)

* * *

«О чем вы собираетесь говорить? – спросил Боря Маяка. – Если о поэзии, так на это я согласен, это достойная тема, и я думаю, что она для вас не чуждая». Маяковский взглянул на него насмешливо и недоверчиво: «Почему думаете?» Боря пожал плечами и процитировал Лермонтова. «Да?» – сказал Маяк, несколько удивленный. И стал слушать Борю. А затем они уже вдвоем не участвовали в нашей журнальной перебранке… Они заговорили о другом.

(Бобров С.П.

О Б.Л. Пастернаке // Пастернак Б.Л. ПСС. Т. 11. С. 68)

* * *

Лет двенадцать тому назад, когда о Пастернаке еще мало кто слышал, получился в Петербурге московский альманах, называвшийся, кажется, «Весеннее контрагентство муз»[96]. В альманахе было несколько стихотворений Пастернака и среди них одно, путаное, длинное, о Замоскворечии, со строчкой:

Не тот это город и полночь не та.

От этого стихотворения несколько юных петербургских поэтов почти что сошли с ума. Даже снисходительно важный Гумилев отзывался о новом стихотворце с необычным одушевлением. Мандельштам же бредил им.

(Адамович Г.В. Литературные беседы // Звено. 1927. 3 апреля. № 218. С. 2)

* * *