Пастыри чудовищ. Книга 3

Всесущий — жрец Ардаанна-Матэс, общий корень для Роя, связанный с ним… чем? Древней пуповиной, какая раньше была у всех терраантов? Древним кровным обрядом, создавшим Рой? Эту тайну если и знают кто-то — то высшие жрецы даарду. Но если Всесущий может слышать, видеть и говорить через любого из Роя — может ли он обратить любого из Роя в марионетку?

Выходит, что может. Если они…

— Это всё жрецы, верно? Или те, кого готовили в жрецы. Ваши сиэршьэ, — старательно выговаривает полузабытое слово — «пуповинник», нечто вроде наставника или мудреца. — Те, у кого, как считают, крепкая связь с землёй… И раньше это тоже было с теми, кто умел слышать лучше других, так? Он заполнял их… кого-то под старость, кого-то просто так… И потом — что он заставлял их делать, Хаата?

В глазах у Хааты — бесконечное озеро усталости. Она открывает дверь камеры, чтобы Гриз могла обработать остальным израненные пальцы. Но сама не помогает — кутается в тени, шепчет из них:

— Не всё знаю, сестра. Они уходили туда, где Рой не слышал. В общинах не ищут таких — говорят, что он

… призвал их. Для Неё. Чтобы Ардаанна-Матэс жила. Вечно петь в Её святилищах.

— Но ты в это не веришь.

— Есть другие, как я. Дурные корни. Много своей воли, мало другой. Искали пропавших. Находили разное. Убитые охотниками. Замёрзшие во льдах. Умершие в подземных храмах.

Может, это было, когда я жила в их общине, — думает Гриз. Я жила в общине, лечила зверей, осваивала их язык, и дети даарду учили меня плести одежды из крапивного волокна. А женщины притаскивали соты, полные дикого мёда, и щебетали о травах… И дни казались мирными и чистыми — заживали шрамы на ладони и в душе. А где-то в это время уже шли они — марионетки Сиа-а-Тьо, Тысячеглазого… Отравленные то ли его безумием, то ли приказом — освободить… что?

И где-то были те, кто отмечен знаком Роя — но не хочет впускать в себя верховного жреца, подчиняться его воле, становиться марионеткой…

— Ты поэтому ушла из общины.

— Дурные корни, неполные сосуды. Плохо живём в общинах, среди добрых корней. Они гонят. Или идём сами. Живём одни. Уходим к бэраард. Маги Камня шумные, вонючие. Но в них… своя воля.

— Почему ты не сказала мне?

На это ответа нет долго: Хаата копошится у затенённой стены, притаскивает фляжку, начинает поить собратьев. Мёд и яблочный сок, понимает Гриз, потянув носом. Она не подходит, чтобы помочь: Хаата не хочет этого, и это разлито в воздухе.

— Ты Пастырь, — наконец цедит даарду. Так, словно это оскорбление. — Спасаешь жизни. Тебе… нельзя.

Варг не должен убивать, — бьётся в виски первый закон, и выход, который нашли даарду-отступники — леденит, но страшнее леденит голос Хааты:

— Молчи, сестра. Ты клялась ему… дала большую клятву. Своей кровью. Слушай ещё. Они не знают, что ищут, — она кивает на бессильно лежащих сородичей. — Что он

слышит. Куда ведёт их. Что хочет освободить. Спасти.

Спасти… заполняя собой своих же сородичей, заставляя их скитаться, искать неизвестно что, нападать на магов, биться в безумии. Что можно спасти — такой ценой, ценой своего народа?

«Всех», — говорит внутри неё древний, плесневый голос — словно она случайно заразилась от остальных. Хаата будто чувствует это — потому что выныривает из теней, наклоняется вплотную и шепчет:

— Может, он хочет спасти… Её. Слышит знаки. Видит дальше, понимает, что будет. Я только дурной корень. Не вижу. Не знаю. Но так… — она задыхается и мотает головой. — Так не должно быть. Ты спасаешь живое, дала клятву, ты Пастырь… береги живых. Не ходи за мной, сестра.

Взгляд у Хааты говорит куда больше, чем слова: там открытое предупреждение. Не соваться, не лезть, потому что Всесущий могущественен — и страх, что вмешательство Гриз может невольно всё испортить, выдать её верховному жрецу, выдать остальных…

— Но почему они ведут себя так? — Гриз заканчивает с зельями, Хаата — со своей фляжкой, они выходят из-за решётки, и даарду закрывает засов. — Это больше похоже на безумие или болезнь.

— Коснулись чужой силы. Чужой воли и чужой боли. Слишком близко от солнца можно сгореть. Полные сосуды часто трескаются. Здесь камень — нет земли, плохие корни. Тут им легче.

Гриз представляет, что в таком случае значит «тяжелее» — и в спину ей будто дует холодным воздухом.

— Но как же они тут…

— Завтра их отсюда увезут. По воде.

Они уходят из подвала, заполненного перламутровыми и голубыми отблесками — и спящими терраантами — марионетками чужой силы. Хаата всё говорит на своём языке, очень быстро, поскрипывает и посвистывает под нос: увезут на корабле, за Вейгорд, за Тильвию — в мёртвое место, там корни не слышат, травы не говорят…

— В Алчнодол? — Хаата по привычке сплёвывает сквозь зубы, потом кивает, добавляет:

— Там Она мёртвая. Там… он не достанет.