Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?

Проходите, – она сделала жест рукой, приглашая войти Сёмину спутницу, Маркиза шла за ней, нервно принюхиваясь к новым запахам. – Я сейчас свои вещи, которыми не пользуюсь, сложу и уберу подальше. Если вешалки в гардеробе вот так отодвинуть, ваша одежда поместится?

Поместиться-то поместятся… – Носоподобное возвышение над верхней полоской розовой помады обиженно нахмурилось, – пусть пока побудут, потом перевесь куда-нибудь! – Алла внимательно смотрела в окно, это значило, что она сверлит взором Адель. – Як запахам очень чувствительная. Что ни делай, а у каждого человека свой запах и одежда пропитывается. Неприятно. В гардероб нельзя вешать одежду разных людей.

Хорошо, – Адель быстренько перебрала нехитрые пожитки и унесла их в спальню к родителям.

Мама постепенно начала выходить из ступора:

– Что, этот Мурзилка будет жить в моём доме?! – в её голосе зазвучали истерические ноты.

– Маркиза, мама!

– Этот Маркиза будет жить в моём доме?!

Алла ничего не ответила. Она легким шевелением ноги прикрыла дверь.

«Вот как оно в жизни бывает, – думала Адель, – теперь будет жить с семидесятикилограммовой немецкой овчаркой и её хозяйкой под одной крышей. Так захотел сын, который, как выяснилось, „здесь хозяин“. Только почему они приехали в середине года? Если на майские праздники, то на несколько дней такие баулы и собак с собой не тащут. Значит, надольше? Или… или, не приведи Господь, насовсем?! Кем ему приходится Алла? Неужто правда невеста? Чем он её собирается кормить, если нигде не будет работать? Значит, кормить её будут папа с мамой? Тогда получается, что он бросил институт или перевёлся на заочный. И то и другое ужасно, потому что сейчас в мае набор в армию, его заметут только так! Пожилой Лифт будет жить в её комнате и ждать любимого из армии?»

Всё оказалось один в один, как предположила Адель: и поселились они в Аделькиной комнате, и на работу устраиваться Лифт отказался категорически, и подавать заявление в ЗАГС они пошли на следующее же утро, и повестка в армию не заставила себя долго ждать…

Сёме в институте не понравилось. Палочная дисциплина, со вставанием в семь утра, чтоб в восемь пятнадцать быть на занятиях, его раздражала. Там день даже ранней осенью начинался прохладной свежестью. Гораздо приятней было лежать под казённым одеялом в тёплой общаге, потом часов в двенадцать сесть в странном оцепенении на краешек кровати; посидеть так минут десять-пятнадцать, каждый раз как бы задавая себе вопрос: «Где это я? И как же меня угораздило?!»

Неторопливо сунув ноги в тапочки, вяло в одних трусах прошаркать в туалет, распугивая по дороге припозднившихся студенток, заскочивших в комнату на секунду что-то взять. В коридоре обычно было зябко, поэтому умываться было лень. Душевая являла довольно узкий и вечно мокрый закуток. Не было ванны, не было такого размаха, как дома, поэтому Сёма вскоре перестал посещать и душевую кабинку, просто изредка менял нижнее белье. Прежде чем заменить грязные носки на более свежие, легонько потёртые стиральным мылом, он плотно прижимал их к лицу, внимательно внюхиваясь, чтоб убедиться: не рано ли их кидать под кровать, или денёчек-другой можно ещё поносить? И самое главное, не было папы! Папа, пока Сёма жил в Городе, купал его до окончания выпускных школьных экзаменов. Издав какой-то специфический звук, означающий у него приятное ощущение, папа гак и продолжал говорить:

Х-э! Удаволствие палу чаю! – и тёр сыну спинку, ножки…

Самому Сёме купаться было лень. Он и не стал себя утомлять лишними заморочками в виде водных процедур. Только иногда мыл ноги, это уж тогда, когда духан становился невыносимым. Применение любого вида косметики, кроме хозяйственного мыла, для Сёмы было проявлением педерастии, то есть он понимал, что настоящий мужчина никакими дезодорантами и одеколонами пользоваться не может, «это всё придумал Черчилль в восемнадцатом году»! После нелепой процедуры с хозяйственным мылом и поллитровой банкой воды, называемой «бритьём», кожа на его лице становилась похожей на серую наждачную бумагу. Сёма прочно взял за основу жизни слова папы, которого если бы кто-то захотел бы убить, надо было всего-то сбрызнуть одеколоном и надеть на шею галстук. Папа смешно рвал его на себе какими-то спазматическими движениями, как если б это была удавка с виселицы, и неистово кричал:

– Нэт! Нэт! Нэ надо этот!

Папа даже не поздоровался бы с человеком, от которого пахло не так, как должно пахнуть от «настоящего» мужчины. Потому, что это «с гидно».

«Заговоривший с еретиком сам еретик!»