Пасынки отца народов. Квадрология. Книга вторая. Мне спустит шлюпку капитан

Трусы действительно были отдельной историей. Иногда Аделаиде казалось, что мама специально выискивает и вынюхивает места, в которых они могут быть спрятаны. Мама находила целлофановый пакет с трусами в ванной комнате, захороненный глубоко под общим грязным бельём, под матрасом в кровати Аделаиды, на дне выварки… Этот маленький пакетик мама, как опытная гончая, обнаруживала буквально через минуту после начала поисков. Только зачем она это делала, Аделаида не понимала. Казалось, мама вовсе не из принципа, чтоб засовестить Аделаиду, не потому, что действительно «воняет», оно не может «вонять» из целлофанового пакета. Мама из какого-то болезненного любопытства и странного удовольствия вытаскивает её трусы, стирает, что-то на них высматривает, о чём-то думает. Причём лицо Аделаиды заливала краска, когда она даже с собой наедине только пыталась угадать, о чём мама размышляет, теребя в руках её нижнее бельё. Тем не менее, она очень стеснялась и себя, и своих трусов, почти физически ощущая на себе какую-то несмываемую грязь, от которой уже никогда в жизни не отмоется. Её мучало чувство какой-то невнятной, но от этого не менее страшной вины перед окружающими, душило ощущение безысходности. Нечто подобное, наверное, чувствуют безвинно приговорённые к смертной казни. Мама желала Аделаида только добра. Она всегда знала, что делала. А мама считала, что в воспитательных целях надо именно публично – при папе, при Сёме входить в комнату и докладывать об очередной постирушке:

Э-э-э! Что это за девочка такая грязная, за которой мать трусы стирает! Если не я – коростой покроешься! Никто к тебе близко не подойдёт! Кто на тебе такой женится?! Стираю и стираю! Стираю, хожу за ней, подбираю и снова стираю! И всё равно на тебе ничего не видно! Сколько я за тобой ухаживаю, всё равно не видно… Да! Воняли страшно твои трусы – вот я их и нашла! По вони! И это вместо «спасибо», да? Ты ещё разговариваешь, да? Ты грязная! И люди вокруг тебя заболеют! Холерой какой-нибудь!

Сёмка смеялся от души. Папа «улибался».

Аделаида не знала, что такое «короста». Про холеру знала. От неё в средние века умирали целые города. А про «коросту» – нет. Но само слово было такое страшное, такое колючее и шершавое, что ей мгновенно представлялось её собственное тело, покрытое с головы до ног этой самой «коростой», пожожей и на рыбью чешую и на засохшую, растрескавшуюся глину.

– С тобой жить никто никогда не захочет! – мама уже разглагольствовала больше для своего удовольствия. – Э-э-э! Всё ничего, только потом будут говорить: это что за мать её воспитала?! Кому я потом объясню – сколько сил на тебя положила?! И кто мне поверит?!

Такие разговоры про грязь, трусы, вонь мама вела довольно часто. Казалось, это ей доставляло особое удовольствие. Именно разговоры про Аделаидину грязь и диктанты маму как бы развлекали и успокаивали. Иногда даже больше, чем «Семья и школа». Мама, просматривая по телевизору фильм, могла где-то в середине внезапно вспомнить:

– Так! Хватит, насмотрелась уже! Глупость какая то! Я устала от неё! Давай неси тетрадь, будем писать диктант!

Диктант… диктант… вместе с проверкой это уже на час, никак не меньше.

Всё равно, когда Аделаида не была на маму в обиде, она и сама свято верила, что всё это делается только для её пользы! Она знала и то, что многие родители вообще не занимаются своими детьми, им не интересно, «что из них вырастет», как говорила мама, им «всэ равно», как говорил папа. А её мама с папой «живут только ради них», «кладут жизнь» на них с Сёмой и «в лепёшку расшибаются»! «Что нам асталас? – любил грустно рассуждать папа. – Ха-ха, эшо лэт дэсат. Ми уже стариэ. Нам ничэво нэ нада. Всо, што у нас эст – ваша. Ми живём для вас!» (Сколько нам осталось? «Ха-ха» здесь употребляется в смысле «максимум». Максимум – лет десять. Мы уже старые. Нам ничего не надо. Всё, что у нас есть – ваше. Мы живём только для вас!)

Аделаида совсем не знала, какими бывают другие взрослые. Не знала, что делают другие мамы. Она только знала, что её мама с папой – самые лучшие! Иногда, конечно, бывает обидно, когда что-то несправедливо там… Но всё равно – мама с папой правы. Папа очень часто говорил, что Аделаида с «мамай дальжни бит как падруги! (Должны быть как подруги; делиться самым сокровенным. Разговаривать.) Аделаида и разговаривала, разговаривала, но почему-то всегда в какой-то момент упиралась в тупик. Минут десять разговора с мамой она была счастлива, болтала как заведённая, размахивала руками, меняла голоса, рассказывала за всех.

Тогда мама строго говорила: «Не жестикулируй! Что это ещё за манера. Стой нормально! Убери волосы со лба… и… и что дальше было?». Аделаида смахивала со лба прядь и, чтоб не размахивать руками, засовывала их глубоко в карманы.