Паутина

— Хорошая вещь. Я третьяго дня на выставк видлъ подобную модель.

Симеонъ съ довольнымъ видомъ осклабилъ, между черными, будто нарисованными, усами и такою же, чуть сдющею бородкою a l'Henri IV, два серпа превосходныхъ блыхъ зубовъ, острыхъ, сильныхъ, волчьихъ. Онъ былъ польщенъ, что Вендль, знатокъ въ вещахъ такого рода, одобряетъ его покупку.

— Да это та самая модель и есть, — сказалъ онъ, улыбаясь. — Когда покупалъ, мн говорили, что ты хвалилъ. Потому и купилъ.

— Тысяча?

— Тысяча сто пятьдесятъ.

Вендль съ уваженіемъ склонилъ голову.

— Деньги-съ!

Симеонъ бросилъ на него подозрительный взглядъ, точно вдругъ усумнился въ искренности похвалы, и буркнулъ, нахмурясь:

— Пора и мн пожить въ свое удовольствіе.

Вендль, улыбаясь, закурилъ сигару.

— Разумется… Отдыхай, братъ, отдыхай!.. Ты теперь, въ нкоторомъ род, покоишься на лаврахъ… Сегодня былъ я y Эмиліи едоровны. Говорила, что можно поздравить тебя съ окончаніемъ всхъ хлопотъ?

Симеонъ гордо выпрямился — такъ, что даже сталъ казаться большого роста:

— Да. Завщаніе дяди окончательно утверждено.

— Процессъ, значить, больше не грозитъ?

— Да, господинъ Мерезовъ остался съ носомъ.

— Удивительно это все!

Симеонъ посмотрлъ на него мрачными глазами, опять сдлался антипатиченъ и некрасивъ, уменьшился въ рост и проворчалъ:

— Ничего нтъ удивительнаго,

— Ну, нтъ, Симеонъ, не скажи. Удивительнаго много. Въ клуб до сихъ поръ не хотятъ врить, что все досталось теб.

— Потанцовалъ я вокругъ дяденькина одра то! — угрюмо возразилъ Симеонъ.

— Да, — но Мерезовъ былъ фаворитъ, a васъ, Сарай Бермятовыхъ, покойникъ терпть не могъ, это вс знали.

Симеонъ поднялъ на Вендля взглядъ — торжествующій, ясный, ястребиный взглядъ хищника, зажавшаго въ когтистыя лапы свои неотъемлемую добычу.

— Вольно же дураку Мерезову, когда богатый дядя умираетъ, рыскать гд то тамъ въ Монтекарло или по парижскимъ бульварамъ.

Вендль невольно отвелъ глаза. Жесткій, холодный взглядъ, тяжелый, хладнокровно ненавистный голосъ нехорошо давилъ на его мягкую добродушную натуру. Презрніе этого грубаго побдителя къ простосердечному побжденному оскорбило его деликатность. Ему захотлось слегка наказать злые глаза за жестокость, голосъ за спокойствіе торжествующей ненависти.

— Обставился ты недурно, — насмшливо сказалъ онъ, — но одной вещицы y тебя въ кабинет не хватаетъ.

— Именно? — насторожился Симеонъ.

— Хорошаго портрета Эмиліи едоровны Вельсъ. Я бы, на твоемъ мст, стнной заказалъ и рядомъ съ иконами его во весь ростъ въ кіотъ поставилъ.

Вс эти ироническія слова Симеонъ выслушалъ совершенно невозмутимо.

— Не спорю, подрадла она мн вояжемъ своимъ, — равнодушно согласился онъ.

— A это правду разсказываютъ, — поддразнивалъ Вендль, — будто на вояжъ этотъ ты ей денегъ далъ, лишь бы она увезла Васю Мерезова?

Симеонъ такъ же равнодушно поправилъ:

— Не далъ, a досталъ. Это я теперь могу давать, a тогда нищій былъ. Она просила, я досталъ. A кто куда за чьимъ хвостомъ треплется, я знать не обязанъ.

— Да теперь и не все ли равно? — усмхнулся Вендль. — Побдителей не судятъ.

Симеонъ стоялъ y письменнаго стола, выпрямившись съ видомъ гордымъ и мрачнымъ, какъ вызывающій борецъ, который знаетъ, что публика его не любитъ и охотно ждетъ его пораженія, но ему все равно: онъ знаетъ свои силы и пойдетъ на арену бороться, на зло всмъ имъ, этимъ недоброжелающимъ.

— Я человкъ, можетъ быть, грубый, но прямой, — сказалъ онъ наконецъ. — Скрывать не хочу и не стану. Конечно, наслдство я фуксомъ взялъ. Завщаніе въ мою пользу дядя написалъ со зла, подъ горячую руку, когда Мерезовъ ужъ очень взбсилъ его своимъ безпутствомъ.

Вендль смотрлъ на него съ участіемъ.

— Ты пожелтлъ и тебя какъ-то дергаетъ, — замтилъ онъ.

Симеонъ пожалъ плечами.

— Любезный мой, — тономъ даже какъ бы хвастливаго превосходства возразилъ онъ, — я продежурилъ нсколько лтъ, a послдніе слишкомъ два года почти безвыходно, при больномъ, свирпомъ старичишк на положеніи только что не лакея. Это не сладко.

— Особенно при твоемъ характер.

— Каждый день, каждый часъ я дрожалъ, — говорилъ Симеонъ, и голосъ его, въ самомъ дл, дрогнулъ на словахъ этихъ, — что дядя смнитъ гнвъ на милость, и господинъ Мерезовъ пустить меня босикомъ по морозу.

— Я не выдержалъ бы! — улыбнулся Веядль. — Чертъ и съ наслдствомъ!

— Два года я сидлъ, какъ въ помойной ям. Только и глотнулъ свжаго воздуха, когда здилъ въ Казань, по старикову же приказу, продавать домъ.

— Мерезовъ тогда былъ уже за границей? — посл нкотораго молчанія, спросилъ Вендль.

Симеонъ опять пожалъ плечами: какъ, молъ, этого не понимать?

— Разв иначе я рискнулъ бы ухать? И то лишь потому ршился, что могъ приставить къ кладу своему надежнаго дракона.

— Любезноврную Епистимію? — засмялся Вендль.

— Да. У нея къ фамиліи нашей — собачья привязанность.

— A къ теб наипаче?

Симеонъ тоже удостоилъ улыбнуться,

— Ко мн наипаче.

— Шаливали смолоду-то, — я помню!

— Студенческихъ дней моихъ утшительница! — презрительно скривился Симеонъ.

Вендль вздохнулъ.

— Романтизмъ этотъ въ ихней сестр какъ-то долго живетъ.

Симеонъ согласно двинулъ бровями.