Паутина

— Странна моя судьба, Вендль. Я — семьянинъ, a къ сорока годамъ пришелъ старымъ холостякомъ. Всю жизнь я маялся, какъ добычникъ, по ненавистнымъ го родамъ, a вдь я, весь, человкъ земли. Съ головы до ногъ — баринъ. Хозяинъ. Усадебникъ.

— Идилліи жаждешь?

Симеонъ одобрительно склонилъ голову.

— Да, чего нибудь врод семьи Ростовыхъ изъ «Войны и Мира» или хоть Левиныхъ въ «Анн Карениной».

Вендль, съ усмшкою, возразилъ:

— Боюсь, мой другъ, что въ усадьб Левина сей часъ стоить усмирительный отрядъ, a клавесинъ Наташи Ростовой перепиленъ пополамъ пейзанами во время аграрнаго погрома.

Но Симеонъ продолжалъ мечтать — и даже лицомъ прояснлъ.

— Десятинъ триста верстахъ въ пятнадцати отъ желзной дороги. Старинный барскій домъ. Липовая аллея. Конскій заводъ. Патріархальные сосди. Подъ большіе праздники — домашняя всенощная.

— Или — красный птухъ, — вставилъ неумолимый Вендль.

— По воскресеньямъ — семейный выздъ въ церковь…

— Если въ субботу мужички не подскли лошадямъ ножныя сухожилія.

— Встрчные крестьяне кланяются…

— Ну, ужъ это — изъ историческаго музея!

Симеонъ очнулся, какъ отъ сна, мрачно взглянулъ на Вендля, исказился лицомъ и сказалъ, тряхнувъ въ воздух кулакомъ, точно кузнецъ молотомъ:

— У меня закланяются.

II

Въ то время, какъ Симеонъ и Вендль бесдовали о длахъ своихъ въ кабинет, a въ зал шумла и спорила вокругъ младшихъ братьевъ Сарай-Бермятовыхъ, исключеннаго студента Матвя и не только исключеннаго, но и разыскиваемаго техника Виктора, пестрая, разношерстная, мужская и женская, учащаяся молодежь, — въ одной изъ проходныхъ комнатъ между кабинетомъ и залою, почти безмебельной и съ повисшими въ лохмотьяхъ, когда-то дорогими обоями, тускло освщенной малосильною лампою подъ зеленымъ абажуромъ, лежалъ на весьма шикарной, дорогимъ краснымъ мебельнымъ бархатомъ обитой, кушетк, прикрытый полосатымъ тонкимъ итальянскимъ одяломъ изъ шелковыхъ оческовъ, молодой человкъ лтъ 27, очень похожій на Симеона. Такой же желтый, черный, но съ еще боле безпокойнымъ, раздражительно подвижнымъ взглядомъ, ни секунды не стоявшимъ твердо, все блуждавшимъ, — безцльно и какъ бы съ досадою невольной каждый разъ ошибки, — съ предмета на предметъ… Словно глазамъ молодого человка встрчалось все не то, что надо, a того, что онъ, въ самомъ дл, искалъ, никакъ не могъ вокругъ себя найти. Подл, на внскомъ стул, сидлъ офицеръ въ пхотномъ мундир, грузный блондинъ между тридцатью и тридцатью пятью годами, краснолицый, долговязый и преждевременно лысоватый со лба и висковъ, что длало огромными уши его, совсмъ ужъ не такъ большія отъ природы. Первое впечатлніе отъ офицера этого было: вотъ такъ баба въ мундир! И, только внимательно вглядываясь въ его ране времени состарвшееся, нетрезвое лицо, можно было открыть въ уголкахъ губъ подъ темнорыжими усами, въ разрз добродушныхъ желтокрасныхъ глазъ, въ линіи татарскихъ скулъ, нчто какъ будто тоже Сарай-Бермятовское, но расплывшееся, умягченное, безхарактерное… Офицеръ быль второй по старшинству за Симеономъ, брать, — Иванъ Сарай-Бермятовъ, лежащій молодой человкъ — третій, Модестъ. Въ семь Сарай-Бермятовыхъ они двое составляли, такъ сказать, среднюю группу. Много младше Симеона и много старшіе остальныхъ братьевъ и сестеръ, они жили обособленно отъ перваго и другихъ и были очень дружны между собою. То есть, врне сказать: Иванъ былъ нжнйше влюбленъ въ брата Модеста, котораго искренно считалъ умнйшимъ, ученйшимъ, красивйшимъ, изящнйшимъ и благороднйшимъ молодымъ человкомъ во всей вселенной. A Модестъ благосклонно позволялъ себя обожать, весьма деспотически муштруя за то податливаго Ивана.

Сейчасъ между ними происходилъ довольно горячій споръ. Модестъ вчера вернулся домой поздно и, по обыкновенію пьяный. Утромъ съ похмелья былъ злой. А, со злости, принялся, за чаемъ, дразнить старшую сестру, юную красавицу Аглаю, нарочно разсказывая ей невозможно неприличные анекдоты, такъ что та расплакалась и, — бросивъ въ него полотенцемъ, — ушла вонъ изъ комнаты. A Модестъ, отъ злости-ли, отъ стыда-ли за себя, вытащилъ изъ буфета графинъ съ коньякомъ и опять напился. И вотъ теперь, снова выспавшись, дрожитъ отъ алкогольной лихорадки и нервничаетъ, кутаясь въ итальянское полосатое шелковое одяло. Иванъ уговаривалъ Модеста извиниться предъ сестрою, когда Аглая вернется изъ поздки: она, въ номинальномъ качеств хозяйки дома, вотъ уже въ теченіе цлой недли узжала каждое утро на поиски дачи и возвращалась только съ вечернимъ поздомъ, посл десяти часовъ. Модестъ капризничалъ, доказывая, что Аглая сама оскорбила его, бросивъ въ него полотенцемъ, a что онъ — ршительно ничмъ не виноватъ:

— Что за лицемріе? Читаетъ же она Кузьмина и Зиновьеву-Аннибалъ… Я выражался очень сдержанно… У нихъ все это изображено откровенне.

— Неловко такъ, Модестъ. Ты уже слишкомъ. Все таки, сестра… двушка…

Модестъ сильно повернулся на кушетк своей и, приподнявшись на локт, сказалъ съ досадою:

— A чортъ-ли ей велитъ оставаться въ двушкахъ? Шла бы замужъ. Чего ждетъ? Дяденька помре. Завщаніе утверждено. Приданое теперь есть.

Иванъ потупился и скромно возразилъ: