Паутина противостояния

— Коньяка не надо, спасибо… Луминары едва не потеряли город. Аналитики потом подсчитали, что в тот поход нам удалось нейтрализовать девять десятых живущих в Гонконге масанов Саббат, — Захар поморщился. — Как будто нам важны цифры…

— Теперь понятно, почему вашему другу, епископ, не нужны деньги, — кивнул конец. — Наверняка навы заплатили ему кругленькую сумму за нотную запись той мелодии? Комиссар своего не упустит.

— Сантьяга действительно предлагал выкупить ноты, раз музыка оказалась настолько… эффективна. Однако Назар ответил, что нот не существует, что он импровизировал.

Птиций понимающе усмехнулся.

— И вынудил комиссара вдвое увеличить сумму?

Захар улыбнулся. Мягко улыбнулся, но конец осекся, вспомнив вдруг, что перед ним сидит охотник, для которого он, Птиций, вполне может стать пищей.

— Если бы я на секунду, хоть на одну секунду допускал, что Назар тогда солгал комиссару, вы никогда бы не услышали от меня эту историю. — Епископ отвел взгляд, и изрядно струхнувший конец слегка расслабился. — Но я уверен, что это была правда. Он редко, очень редко записывал ноты, импровизациями было большинство его пьес.

— Вот-вот, — буркнул Птиций. — Мы нашли всего одну запись «Танца миражей». Какой непредусмотрительный…

— Какой щедрый, — прошептала молчавшая до сих пор Дита.

В коротком взгляде масана девушка уловила согласие. И, неожиданно для себя, — благодарность.

— Я пытался убедить его выступать снова, но без толку. Я настаивал, и не только я… мы добились одного объяснения: Назар сказал, что если актер мечтает сыграть смерть на сцене, то музыкант мечтает сыграть в темпе адажио фуриозо. Он сыграл и лучше сделать не сможет, поэтому не будет и пытаться. Если это и причина, то не единственная и не главная.

— Играть в темпе адажио фуриозо невозможно, — авторитетно заявил Птиций. — «Адажио» означает спокойно, «фуриозо» — яростно. Это взаимоисключающие…

— Но он так играл той ночью. И сейчас мне кажется, он только так и играл. А еще — жил так. Никто из нас не осудил Назара за то, что он сделал, — давняя боль трещинкой прошла по голосу Захара, боль семьи, разделенной гражданской войной. — В конце концов, тех, кто там, в Гонконге, откликнулся на Зов, убивали мы.

— Он понял, что сотворил? — голос моряны дрогнул. — И перестал играть вообще?

Бокал, поднесенный ко рту, замер в руке епископа Треми. Меньше всего он ожидал, что его поймет кто-то из другой семьи.

— Да, Дита. Я думаю, именно поэтому никто с тех пор не слышал игру Назара Треми.

— Какая любовь… — Романтичный конец был далек от войн и имел свое мнение. — Три года мстить за возлюбленную!

— Он мстил не за Камиту — за музыку, — тихо проговорила Дита, — за вдохновение. За красоту. Он тоже боролся с войной в вашей семье. Как умел.

— И мстил за то, что потерпел неудачу?

— Если так… то это опять была не та месть.

— Однажды, — епископ задумчиво смотрел на девушку, — Назар обмолвился, что танцевать «Танец миражей» может только моряна. Черная моряна. Возможно, вы знаете, почему?

— Я? Откуда же…

— Мне бы хотелось снова увидеть «Танец миражей». Мне бы хотелось, чтобы вы нашли нужные слова, Дита.

— Я попробую, Захар. Я должна попробовать.

Зал «Ящеррицы» был полон.

Но управляющего клубом аншлаг не радовал; в воздухе витал отчетливый скепсис, а отнюдь не волнение от предвкушения долгожданной премьеры. Птиций жалел, что позволил уговорить себя выпустить на сцену волнующий, но сомнительный номер. Птиций не знал, чего ждать, и оттого нервничал.

Птиций готовился к провалу.

Погас свет. Осталась только цепь огоньков по краю сцены.

Танцовщица стояла на границе темноты, словно замерев на половине шага, едва начав движение — и окаменев. Словно танец закончился, не начавшись.

Пауза тянулась; на зрителей нисходила тишина.

И никто, кроме застывшей на краю сцены девушки, не услышал первый аккорд. Просто тишины не стало. Просто музыка легким флером заскользила по залу.

Она вела танец, и в какой-то момент зрителям вдруг показалось, что танцовщица и альт спорят, спорят ни о чем, выбирают — свет или тьма, тепло или холод, звук или молчанье; пустяки, мелочь, легкость… неподъемная тяжесть.

Музыка крепла, ускоряла ритм, и умоляла, и требовала ответа — прощать или мстить, звать или идти на зов, верить или знать…

Невыносимый груз решений, длинный, летящий пируэт, — и танцовщица припала к полу.

Поток серебряного света лился на нее сверху. Несколько секунд, слившихся в один долгий аккорд, она смотрела в зал.

Еще не чудовище. Всегда — женщина. Монетка, вставшая на ребро — не орел, не решка. Грань.

Воплощение выбора.

Музыка, звеня, осыпалась хрустальными каплями; она танцевала, пытаясь поймать капли на ладони, и смогла подхватить — одну-единственную, с уже опущенного смычка.

В последнем луче света они стояли вдвоем — альтист Назар Треми и танцовщица Дита.

Мгновение тишины, и зал взорвался овацией.

За кулисами было не протолкнуться. Толпы восхищенных поклонников, очарованные и сулящие золотые горы импресарио, менеджеры других клубов… Никто не собирался расступаться перед епископом клана Треми, и Захар едва протолкался к цели.