Павел I. Окровавленный трон

Государь не сказал ни слова, только стал пыхтеть и отдуваться, откидывая голову назад и передергивая лопатками. Все то было признаками готового разразиться припадка гнева, лицо его было ужасно, сардоническая улыбка кривила уста злобой. Буря гнева бороздила чело. Но, видимо, он боролся с собой. Отошел к окну и стал, отвернувшись, барабанить по стеклу пальцами. Обычно присутствовавшая при визитах императора госпожа Жербер бросилась оказать помощь княжне, опустившейся около кресла на ковер бесчувственной. Она хотела позвать камер-юнгфер. Но император вдруг повернулся и сиповатым голосом запретил кого-либо звать. Потом он подошел и помог госпоже Жербер перенести княжну на софу. И вновь отошел к окну и забарабанил.

Госпожа Жербер поспешила распустить шнуровку девушки и поднесла к ее лицу флакон с чрезвычайно крепкими солями, с которыми сама не расставалась. Глубоко вздохнув, княжна открыла глаза и приподнялась на софе.

— Ты ранен!.. Ты тяжело ранен!.. Ты умираешь?!. — произнесла она, с ужасом обращая огромные черные глаза к какому-то видению, стоявшему перед ней.

— Бога ради, придите в себя, милая Анета, ангел мой, — шептала ей госпожа Жербер. — Государь здесь и все слышит.

При этих словах княжна задрожала с головы до ног, лицо ее исказила судорожная гримаса плача, и она разразилась неудержимыми рыданиями. Слезы лились из ее прекрасных, огромных глаз. Она ломала пальцы, восклицая:

— Ох, горе мне! Ох, тошно мне! Ох, смерть моя! О, я несчастная, несчастная, несчастная!..

Госпожа Жербер совершенно растерялась. Кинулась было за водой и опять к княжне, умоляя ее придти в себя, успокоиться.

Но княжна рыдала неудержимо. Она сидела на софе, с распущенными черными волосами, прикрывающими ее трепещущие плечи, не замечая, что расстегнутое платье и распущенная шнуровка открыли ее девичью, девственную грудь, и повторяла:

— О, я несчастная, несчастная, несчастная…

Растерянная госпожа Жербер продолжала метаться в последней степени ужаса. В голове ее вихрем неслись картины заточения в крепости, допросов может быть, пытки, наказания кнутом, ссылки в сугробы Сибири, смертной казни.

Вдруг мягкий, проникновенный голос прозвучал над ней:

— Успокойтесь, сударыня, и оставьте нас одних.

Изумленная dame de compagnie обернулась. Перед ней стоял Павел Петрович. Но она не узнала его, не узнала это прекрасное лицо, озаренное тихим светом больших глаз и неизобразимо привлекательной улыбкой. Как мягок, как кроток, как человечен был теперь взгляд этого страшного тирана! Какое рыцарское благородство и изящество запечатлелось на всей его стройной, невысокой фигуре, соединяясь с истинно монаршим величием.

— О, государь!.. — могла только прошептать француженка, прижимая руки к сердцу и приседая до земли в низком реверансе.

Император ответил изящнейшим поклоном. И вслед за тем, все приседая и прижимая руки к колотившемуся сердцу, госпожа Жербер вышла из покоя, не оборачиваясь лицом к двери.

Император остался наедине с плачущей фавориткой.

— Княжна, — сказал Павел Петрович, — успокойтесь.

Голос монарха прозвучал так гармонично, что княжна, сдержав рыданья, подняла на него удивленные глаза, темные, как ночь, и, словно неиссякаемые источники, струившие слезы.

— Дитя мое, не плачьте! — продолжал государь, осторожно взял за руку фаворитку и почтительно, в должном расстоянии от девушки, присел на софе.

Рыдания затихли. Она только тяжко вздыхала. Ручка ее чуть трепетала в руке императора. Она не отрывала теперь от лица его плачущих своих очей и с надеждой доверчиво ждала и пощады и помощи. Сознание ее, видимо, еще было омрачено. Она не отдавала себе отчет во всем происшедшем. Но перемена в наружности Павла, нежная, кроткая душа, вдруг появившаяся в глазах этого взбалмошного владыки, этого страшного человека, этого грозного, свирепого тирана, которого она так боялась, так мучительно боялась столько дней, недель, месяцев, на свидание с которым шла всегда, как приговоренная к казни, зная, что и весь дом замирает и трепещет, ожидая, пройдет ли и на этот раз свидание государя с фавориткой благополучно, или внезапно разразится буря и все снесет, все исковеркает, расточит и виновных и правых, — перемена в обхождении Павла, новый Павел, ей не знакомый, все это дивное откровение исполнило измученное сердце девушки удивлением и теплом.

— Дитя мое, откройтесь мне, — продолжал государь, — откройтесь не как вашему государю, не как рыцарю и паладину ваших достоинств ума, сердца, красоты, но как нежному отцу! Скажите все, что вас мучит и терзает! Ничего не скрывайте от меня и знайте, что вам не грозит ни малейшая опасность, даже в том случае, если бы вы были достойны моего неудовольствия. Да, клянусь, — торжественно продолжал Павел Петрович, — клянусь тем Судилищем, пред которым мы все должны явиться, клянусь всем, что есть священного, клянусь торжественно и свидетельствую, что бы вы мне ни открыли, останетесь неприкосновенной!