Павел I

Панина настигла кара, которая превышала всё то, что он имел ранее от «тирана» — Императора Павла. Но на этом дело не завершилось. В распоряжении Императора Александра находилось письмо (откуда оно к нему попало — не ясно), написанное Паниным и адресованное послу Уитворту, т. е. составленное не позже конца мая 1800 года. В нём тогда просто «баловень судьбы», двадцатидевятилетний граф уже прямо писал, что Император «не в своём уме» и его надо «убирать». Александр I показал письмо матери. После этого известия Мария Фёдоровна возненавидела Панина так, как только и может ненавидеть убийцу вдова убиенного. Когда в 1825 году на Престол вступил её третий сын, Николай Павлович, то она взяла с него слово не прощать Панина, и он прощения не получил.[128] Да и не заслужил он монаршего великодушия; граф ведь до самой смерти в 1837 году так ни в чём и не раскаялся…

Особняком во всем деле Цареубийства стоит фигура царского брадобрея — графа Ивана Павловича Кутайсова. Нет никаких свидетельств, что он входил в число заговорщиков, но он так плотно был окружён ими, что оказался фактически важным инструментом злодеяния. Невозможно предположить, чтобы Кутайсов желал смерти своего благодетеля — Императора Павла. Несмотря на свои явно не выдающиеся умственные способности, хитрый турок не мог не понимать, что в случае гибели Павла Петровича он потеряет если и не всё, то очень многое. А терять он ничего не хотел; у него настолько развилось самомнение, что застилало ему глаза на происходящее.

Лидеры заговора играли иа этой тщеславной струне временщика «как по нотам». Безбородко, Панин, Пален да и некоторые другие использовали «верного Ивана» по своему усмотрению. Ходили слухи, что Кутайсов брал деньги; Ольга Жеребцова даже называла цифру — 200 тысяч дукатов, астрономическую по тем временам сумму. Не понятно, правда, за что ему платили, если он и без денег, руководимый только чувством плебейской гордости, готов был способствовать падениям и возвышениям важных персон, на которых ранее, во времена молодости, смотрел как на небожителей. Теперь же, как ему казалось, он получил власть над ними! Это упоительное чувство собственной значимости бывшего раба невозможно было измерить никакими дукатами.

Можно согласиться с утверждением, что пламенная страсть к мадам Шевалье сыграла с Кутай совым злую шутку. Мадам готова была «брать» (и «брала») от кого угодно и за что угодно, в том числе и за «протекцию». Лежавший у её ног обожатель, Кутайсов, готов был выполнить любую просьбу несравненной повелительницы своего сердца.

Главным поводырям заговора протекции госпожи Шевалье не требовались. Они имели свои приёмы, оставляя Кутайсова в дураках, но всё ближе и ближе приближаясь к реализации злодейского плана. Когда Палену понадобилось вернуть графов Зубовых в столицу, то был придуман замечательный ход. Граф Кутайсов получил письмо от Платона Зубова, от «самого Платона Александровича!», что он просит руки его дочери. С цирюльником случился приступ радостной истерии. Богатый, знатный, недавно первый среди всех, будет его зятем! От такой перспективы у Кутайсова дух захватило.

Но прежде Зубова надо вернуть из изгнания в столицу. Зная вспыльчивый, но отходчивый, добродушный нрав Государя, его привычки, настроения, Кутайсов в удобный момент, благо он имел общение с Императором ежедневно, в разное время суток, сообщил ему о сделанном предложении; со слезами на глазах показал письмо Платона. Император давно уже думал, что пора помиловать не одних только Зубовых, а и других лиц, высланных из столицы за неисполнение службы и за иные провинности. Слёзы Кутайсова и слова Палена о «желанном великодушии» привели к прощению не только братьев Зубовых.

Никакого «указа» о помиловании Зубовых, о чем нередко пишут, не существовало в природе. Самодержец мыслил шире. 1 ноября 1800 года появилось два именных указа. Первый — «О дозволении всем выбывшим из воинской службы в отставку или исключенным, вступать вновь в оную». Второй — «О распространении силы указа о выбывших из воинской службы и на статских чиновников». В них говорилось о том, что Император «являя милосердие» дозволяет всем выбывшим и высланным вернуться в столицу «для личного представления Нам». Фактически 1 ноября 1800 года была объявлена всеобщая амнистия для всех служилых лиц, не распространявшаяся только на осуждённых военным судом.