Пейзаж с парусом

— Должность, понимаешь, не определилась. Я у начальника вроде адъютанта. Вот и не знают, какое дать воинское звание. Лейтенант — много, а старшина первой статьи — мало.

— Есть еще посередине: главстаршина, — сказал мальчик.

— Да? — удивился Воркун. — Точно знаешь? Мне бы подошло.

Мальчик сказал, что уезжает, эвакуируется и еще — как начальник хлопнул его по плечу: плохо, что годы не вышли, а то бы вместе тут были, в клубе.

— Ты не думай, что здесь фигли-мигли, — надменно остерег Воркун. — К ОВРу прикрепили — охрана водного района, понял? С завтрашнего дня часового к воротам поставят, без пропуска не войдешь.

— А мне и не надо твоего пропуска, — обиделся мальчик. — Сказал же, что уезжаю.

— Давай-давай драпай! — продолжал отчего-то задираться рулевой. — Нам тут способней будет обороняться без всяких… Немца-то твоего — слышал? — сразу из города выставили. В глубь страны.

Напоминание о Шульце, а Воркун, конечно, имел в виду его, придало разговору совсем иной поворот: получалось, что война еще и как бы разделила людей — на тех, кто мог оборонять страну от врага, и тех, кто, хоть и не по своей воле, вот как он, мальчик, был лишен на это права или, нет, возможности — так точнее.

Но с Шульцем и в таком рассуждении не все получалось ладно. Воркун, конечно, плел свое: Шульц — немец, и значит, с ним не по пути.

— А откуда ты знаешь, что выставили? — спросил мальчик. — Он ведь инженером на заводе. Наверное, завод эвакуируют, вот он и уехал.

— Эва-ку-и-ру-ют! — не соглашался Воркун. — У меня кореш на том заводе работает, остаются как миленькие. И его самого, твоего Шульца, я в аккурат перед отъездом встретил… Улыбается! Правильно, говорит, что ему ехать. Сложная, говорит, ситуация с началом войны возникла. А я говорю: «С кем ситуация?» А он: «С нами, говорит, с политэмигрантами. Антифашизм антифашизмом, но сейчас Гитлер повернул против вас, советского народа, всю немецкую нацию, силком повернул, и нужно, говорит, время, чтобы все снова отслоилось, чтобы опять стало ясно, кто враг по-настоящему, а кто запуган или там не разобрался что к чему». И смеется, Жека, представляешь? Вкручивает мне мозги и смеется. Я ему: «А что ты, собственно, смеешься? Беда, говорю, такая пришла, а ты смеешься». А он: «Я, говорит, радуюсь, что наступил тот час истории, когда фашизм вырыл сам себе яму. Вас, советский народ, ему не победить. Никогда». Представляешь, лекцию устроил? Я слушаю, а потом: «Ладно, говорю, про яму мы и сами знаем и что не победить. А улыбки, говорю, все равно неуместны». И еще сам думаю: ничего, тебе занятие найдут, порадуешься! Лес там валить или что подобное. Нечего, думаю, ученых-то учить, двигай, думаю, на вокзал, раз назначено!..

Мальчик слушал, глядя в землю, чертил по ней носком ботинка.

— Слушай, Воркун, — сказал. — Отчего у тебя такая каша в голове? Ведь ты ж не злой, Воркун. Ты только таким хочешь казаться. Ты трепаться любишь, Воркун. Выставлять себя, будто от тебя что-то зависит. А кто ты есть на самом-то деле? Мы с тобой приз получили, а кто меня учил? Ты учил? Чего зря выставляешься, а?

В груди Воркуна снова захрипело, он торопливо слизнул слюну с губ, сорвал с головы кепку.

— Но-но, салага! О призах прошу полегче! Ты без году неделя в клубе, только швертбот и видел, а я на буерах перед финской два приза за сезон имел… Рулевым!.. В твоем, между прочим, возрасте.

— Слышал, слышал, — сказал мальчик. — А потом что? Как получили большие буера, сразу остыл. Взялся свой строить. И где он? В эллинге пять досок валяется. Пойди, если забыл, полюбуйся.

— До-сок! — озлился Воркун. Он уже совсем задыхался. — Да там и корпус готовый, и поперечина, и мачта… Все — вот… вот этими руками… Ме-талла не до-стал. На конь-ки… Я б им пока-зал… этой зимой, я бы… если не вой-на…

Мальчик с тревогой и жалостью смотрел на рулевого.

— Ладно, передохни. Наспорились… Передохни, говорю!

Воркун не слушал. Какие-то свои, не ясные мальчику мысли и побуждения руководили рулевым. Он нахлобучил кепку, отвел свою короткую, сильную руку и больно толкнул мальчика в плечо.

— А ну, с дороги! — крикнул. — Вон из расположения части! К маманьке катись, под подол прячься… — И пошел прочь.

…Теперь, когда мальчик сидел на земле среди кустистого бурьяна, а рядом, чуть изгибаясь, выставляя бурокрасные бока теплушек, тянулся состав, тот удар, а может, и толчок Воркуна в плечо — пожалуй, не столько больный, сколько обидный, будто бы снова повторился. Мальчик качнулся, как бы падая навзничь, и поспешно отбросил руки назад, чтобы удержаться, почувствовал, как впились в ладони кусочки паровозного шлака. «А что, если бы сбежать? — подумал и зажмурился, чтобы лучше представить то, что возникло вдруг как бы в виде искупления — перед собой ли, перед Воркуном. — Сбежать бы, когда ушел отец, ночью. И определиться в ту часть, что теперь в яхт-клубе. Начальник бы взял, определенно бы взял, если, конечно, попросить. Как следует попросить».