Пейзаж с парусом

— Же-ня! — позвала мама из вагона. — Ты где? Там, говорят, впереди вода есть, колодец. Сбегай-ка с чайником. Только если услышишь гудок, — сейчас же назад. Сейчас же. В крайнем случае садись в любой вагон. Слышишь? Самое главное — не отстань!

И еще он помнил: ночью поезд стоял на высокой насыпи, в открытую, как всегда, дверь вагона тенью на серо-синем небе виднелась диспетчерская будка, к ней со столбов густо сходились провода. Под насыпью угадывались не то сараи, не то бараки и что-то за ними — тоже какие-то строения, они тянулись, видно, далеко, потому что все по эту сторону, как говорили, было Москвой — поезд огибал ее по окружной ветке и вот встал в ночи неизвестно насколько. Где-то непрерывно гудел вроде мотор водокачки, и, перебивая его, изредка вскрикивал гудок маневрового паровоза на далеких стрелках.

Мальчик сидел в дверях вагона, свесив ноги наружу, и ждал маму. Она ушла уже минут двадцать назад вот в эту высокую будку, что темнела справа, храбро ушла, хоть и боялась, что поезд тронется и она не успеет добежать до вагона. Что-то пересиливало ее страх, что-то ей было нужно вопреки всем событиям, которые влекли их с мальчиком на восток. Ведь не просто же услышать голос Софьи Петровны, подумал он, а письмо она написала еще в Ленинграде, на вокзале, когда ушел отец, и письмо, вероятно, дошло по адресу, потому что они ехали уже трое суток.

В теплушке было тихо, все спали, только маленькая девочка в дальнем углу постанывала, жаловалась, что у нее болит живот, и женский голос успокаивал: «Потерпи, потерпи». Потом заскрипел гравий, смутная тень возникла возле рельсов, и мальчик угадал: мама. Она радостно зашептала, чтобы он спрыгнул на землю, и даже подала ему руку, но он отстранил ее.

— Представляешь, Жека, дозвонилась! Там такой милый железнодорожник — через два коммутатора пробился, соединили. Соня так обрадовалась! Письма она еще не получила, но вот что значит телефон: мы обо всем переговорили. Ты иди, иди сюда. — Мама отошла к краю вагона, видно, не хотела, чтобы их разговор услышали там, внутри. — Так вот, — продолжила, — Соня категорически настаивает, чтобы мы сошли здесь и приехали к ним. Они тоже через несколько дней эвакуируются, и мы поедем вместе. Соня советовалась с Дмитрием Игнатьевичем, и он сказал, что это разумно — он устроит меня как свою сестру, а тебя как племянника…

— А как же Ачинск? — хмуро перебил мальчик. — Там же будет завод, и отца все знают, нам тут лучше помогут, если что. И… и отец же не любит Лодыженских, он будет против.

— Ах, Жека, любит, не любит — какая теперь разница. Мне так тоскливо, Жека, а с Соней рядом мне ничего не страшно. Мы будем жить маленькой коммуной. Представляешь, ты, Ася и Юлия. Дмитрий Игнатьевич, кстати, настоял, чтобы Юлия на год оставила институт, ехала с матерью.

— Глупо, — сказал мальчик. — Глупо пропускать год.

— Нет, не глупо. В Москве уже тоже воздушные тревоги, сплошное затемнение, видишь? — Мама показала рукой в темноту, куда-то за диспетчерскую будку. — И Юлия сама считает, что ее архитектура теперь никому не нужна. Она хочет поступить на курсы медсестер и ехать на фронт. Вот приедем на место, и она поступит.

— Могла бы и здесь, в Москве, поступить. Небось тут проще.

— Ну ладно спорить. — Маму вконец охватило нетерпение. — Скажи, ты как считаешь: сходим? Как скажешь, так и будет.

Он ответил не сразу. Вдруг опять, как в Ленинграде, на вокзале, рядом с отцом, почувствовал свой рост — мама ниже его, намного ниже. И подумал, что впервые с ним советуются по-серьезному, вот даже от него зависит, как жизнь пойдет дальше. Но никаких веских доводов в пользу маминого предложения не возникало, почему-то только представлялась большая, какая-то пустынная квартира Лодыженских и как он с Софьей Петровной пил там чай за большим, покрытым скатертью столом. Потом внезапно, стирая в мыслях и квартиру, и стол, и Софью Петровну, возник берег речки, узкой, с белым песчаным дном, и он понял, что это Банька; выше, по склону, виднелись бараки Теплого бетона, а внизу, за переездом, — темные крыши Павшина. И еще он мысленно увидел сине-серый вельбот на середине Москвы-реки, белый осводовский флаг, спасательный круг на корме и свои руки — загорелые, в цыпках от бесконечного купания, от ветра — руки, мерно отводящие весла: вперед-назад, вперед-назад… Вот из-за Павшина стоит остаться, подумал, может, там теперь, как в яхт-клубе, где остался Воркун.

— Ладно, — сказал. — Только как мы ночью доберемся к Лодыженским? С вещами ведь.

— Ох, Жека, — мама счастливо засмеялась, — где наша не пропадала!