Пэлем Гренвилл Вудхаус. О пользе оптимизма

Выглядели заключенные соответственно: обросли бородой, в шапках, в протертых до дыр пальто и дырявых, штопаных брюках. «Очень похожи на футбольных болельщиков с севера», – пошутил однажды Вудхаус. Шутил он, поддерживая других и себя, постоянно – иного способа справляться с жизненными тяготами, тем более в тюрьме, не придумано. И вообще, как в Лоосе и Льеже, держался молодцом: сам, несмотря на преклонный возраст, вызывался убирать двор и камеру, чистил картошку, носил из кухни тяжелые котлы с похлебкой – и никогда не жаловался. При этом писал в дневнике об «ужасе, притаившемся за углом», о «тревожном ожидании», об «огромном страхе» за свою «милую киску» Этель – она уже давно не давала о себе знать. Не жаловался и даже «качал права»: 21 августа пишет прошение от имени 800 заключенных в Брюссель, в штаб Красного Креста, чтобы им разрешили «связаться с семьями». Коллективное письмо было у него отобрано и перед строем, в назидание остальным, разорвано у него на глазах. «Не положено!»

«Не положено» было курить на построениях, длившихся не меньше получаса, два, а то и три раза в день. А еще – держать во время поверок руки в карманах, толпиться у караулки, выпрашивать у надзирателей пищу; сердобольных среди надзирателей, в основном бельгийцев, не водилось. «Положено» – получать письма от близких. Но кто же из близких знает, куда их мужей и отцов отвезли и где держат?! Если всё же письмо доходило, ты обязан был, прочитав его, возвратить капралу, и тот рвал письмо на мелкие кусочки. В тех же редких случаях, когда приходили (лучше сказать, доходили) посылки со съестным и теплыми вещами, их вскрывали, содержимое тщательно просматривали, перебирали, что-то, по непонятным причинам, изымали, – и лишь потом отдавали счастливому получателю.

После переклички стоящих по стойке «смирно» заключенных извещали о письмах и посылках с воли, проштрафившихся вызывали из строя и отправляли в карцер. Однако 8 сентября 1940 года узников собрали после завтрака совсем по другому поводу; построили и объявили, чтобы они в срочном порядке собирали пожитки. Их в очередной, уже четвертый раз, переводили – на этот раз далеко. И не в тюрьму, а в лагерь, разместившийся в бывшем приюте для душевнобольных, в Тосте – городке в Верхней Силезии – на юго-востоке Рейха, всего в пятидесяти километрах от Освенцима. Мрачные предчувствия («ужас, притаившийся за углом») Вудхауса не обманули.

Глава пятнадцатая. Gefangensnummer 796 [64]

1

Ехали в Тост долго, три дня и три ночи, зато «с комфортом»: не в вагонах для скота, как в Юи, а в обычных, пассажирских. И в дороге на этот раз меньше голодали – перед отъездом выдали «сухой паек», впрочем, довольно скудный: полбатона хлеба и полсосиски; полагалась и одна миска жидкого супа в день – целое пиршество! В купе набилось по восемь человек, поэтому спать толком не удавалось:

«В ночные часы поездка была не очень приятна. Приходилось выбирать: либо сидеть и спать, держа спину прямо, либо нагнуться вперед и поставить локти на колени. В этом случае тебе грозила опасность столкнуться лбом с тем, кто сидит напротив»[65].

Но больше всего мучила всё же не бессонница.

«Самое страшное в таких переездах, – записывает Вудхаус в дневнике, – это что ты не представляешь, сколько тебе еще осталось ехать».

И – куда. На вопрос: «Куда вы нас везете?» вооруженные охранники, расставленные на станциях, давали один и тот же малоутешительный ответ: «На соляные шахты».

Привезли, однако, не на шахты, а в тотскую психбольницу, переоборудованную под лагерь – И-Лаг VIII, отчего настроение у заключенных лучше не стало. Впрочем, Gefangensnummer 796, которым на ближайшие десять месяцев станет Вудхаус, и здесь сохранил присутствие духа, хотя «с виду я походил на ветошь, принесенную вороной с помойки»[66]. И – всегдашнее, необоримое желание писать. Вот что говорится в почтовой открытке, написанной Вудхаусом в конце октября простым карандашом и печатными буквами и адресованной Рейнолдсу, который, связавшись с американским консулом в Париже, решил, что писатель еще в Юи: