Пепел и снег

Александр Модестович нашёл ей дело — усадил щипать корпию. Катерина была девица хваткая и, кроме порученной работы, поспевала ещё многое: обмывать загрязнённые раны, делать лихорадящим компрессы и примочки, натирать воском нити для сшивания ран, удерживать жгуты, промакивать губкой раны, подтаскивать раненых к примитивному, наспех сколоченному из каких-то ящиков столу... Помощницей она оказалась незаменимой — способной к тяжёлому труду, сметливой, ловкой и с добрым сердцем. Александр Модестович и Черевичник, говоря об этой девице, сошлись во мнении, что её прислал им сам Бог. И желали Катерине найти себе на поле жениха. А как было ей не более лет восемнадцати — возраст нежный, в коем все сокровенные девичьи мечтания только и устремлены, что к любви, — то от слов таких она самым естественным образом розовела.

Неизвестно, сколько времени продолжался бы этот поединок со смертью — неравный поединок, и был ли бы конец этой титанической работе — работе на износ, хоть и благородной, приличествующей скорее праведнику, нежели простому смертному.

Быть может, наши герои остались бы на этом поле навеки, скончавшись от голода и от истощения душевных сил (из истории медицины Александр Модестович знал примеры, когда лекари, оказав помощь двум-трём сотням раненых, сами нуждались в помощи, ибо переживали сильнейшие психические расстройства). Но судьба их вдруг круто переменилась; так меняется направление ветра, принося то тепло, то холод...

За работой, за стонами и криками оперируемых ни Александр Модестович, ни Черевичник, чуткий на слух, ни прибившаяся к ним девица Катерина не услышали конского топота. Меж тем разъезд французов, человек до двадцати, бодрой рысью приближался к ним — напрямик от Новой Смоленской дороги. Когда же разъезд заметили, было уже поздно. Одной только Катерине удалось укрыться среди мёртвых тел. Она к тому времени, и очень кстати, была так вымазана кровью, что обнаружить её, затаившуюся на поле боя, не представлялось никакой возможности.

Велико же было удивление Александра Модестовича, когда он обнаружил, что в разъезде этом верховодит Бателье, — ещё издали узнал его, того самого Бателье, в коего стрелял, прячась в вересковнике в памятный день шестнадцатого июля, и коего несколько позже они с Черевичником избавили от навязчивого общества старого козла. Помнилось, тогда Бателье был премного благодарен им за помощь. И эта давнишняя благодарность, кажется, могла обернуться ныне добром. Однако зря питали надежды. Бателье как будто не желал их признавать. Он не хотел замечать и благородного дела, которым были заняты окружённые его отрядом люди. Бателье сейчас был — строгая буква закона, неподкупный горделивый параграф (более, конечно, для своих подчинённых, ибо наши-то герои видывали его и в худшем положении и знали цену его позе). Вероятно, Бателье не выгодно было узнавать своих давних знакомцев, поскольку было не выгодно разглашать то самое, не очень геройское приключение, поэтому и Александру Модестовичу с Черевичником, дабы не раздражать дурня, не оставалось ничего иного, как принять его правила игры. И они не узнали Бателье. Тот же, не очень напрягая свой разум, обвинил их в мародёрстве и сказал, что по приказу Бонапарта за мародёрство полагается смерть. Александра Модестовича ничуть не удивил такой оборот дела. Быстро сообразив, что при известной кровожадности Бателье пленникам уже терять нечего, Александр Модестович решился на выпад.

— Сударь! — сказал он, бледнея. — Видит Бог, я сумел бы доказать, что мы всего лишь лекари, если бы вам это было нужно. Что же касается мародёрства, то мне с моим другом известны и другие способы покарать его. Русские крестьяне, например, предпочитают подпускать к мародёру...

— Довольно слов! — Бателье с досады прикусил губу и больше не напоминал надменный знак параграфа; не исключено, что с самого начала он не был настроен на скорую расправу. — Сейчас вы поедете с нами, а там разберёмся, каким из способов покарать вас — по приказу Бонапарта или по обычаю русских крестьян...