Пепел и снег

Французские солдаты, оставшиеся на поле, кричали вслед Бателье проклятия — он отнял у них последнюю надежду, он отнял у них «сумасшедшего лекаря». Да, да! Александр Модестович не ослышался, они кричали именно fou. Но как бы то ни было! Пускай они видели в нём сумасшедшего, пускай не понимали его жертвы, он не предал себя и своего ремесла, не предал учителя, — что тоже немаловажно, ибо плох тот учитель, коего учение предают ученики, — он не предал людей, обречённых на медленную мученическую смерть. Ему бывало чрезвычайно тяжело, но он, отдавая все силы делу, какое от него ждали, остался в ладах со своей совестью. Плен принёс ему облегчение — не бессмыслица ли? Ещё несколько часов такого труда, и он доконал бы себя. Теперь Александр Модестович принуждён был отдыхать. Им с Черевичником даже дали пищу — расщедрился выжига Бателье. И после трапезы, хоть и убогой, они ощутили прилив сил. А после четырёхчасового ночного сна обрели и ясность в мыслях. И тогда всё, происшедшее за последние сутки, действительно представилось им сумасшествием. Но не лишним будет оговориться: вернись Александр Модестович с Черевичником на сутки назад, они бы вели себя точно так же — они вновь сошли бы с ума ради той очевидной пользы, какую такое сумасшествие несло. Теперь в дороге они очень надеялись, что усилия их не пропадут напрасно. Они полагались на Бога, ибо верили, что Он милосерден.

Отряд Бателье торопился в Москву. Бонапарт вот-вот должен был войти в столицу — сказочно богатый по представлениям французов город, — и Бателье боялся, что попадёт туда лишь к шапочному разбору...

Раненые при дороге — привычная уже картина — попрошайничали, открывая взорам проезжающих свои незалеченные раны, тяжёлые увечья; друг к другу относились с сочувствием, кормились с огородов и садов, а также небогатой милостыней; спали целыми таборами, прямо на земле, укрывшись попоной или охапкой сена; днём они ползли в сторону Москвы, так как полагали, что на Москве поход закончится, и рассчитывали получить там помощь. Не раз бывало, раненые французы, завидев разъезд, умоляли взять их с собой. Они выходили на середину дороги, выходили неуклюже, морщась от боли, шатаясь и падая, пособляя себе самодельными костылями, но Бателье ещё издали злобно орал им: «Прочь! Пошёл!», отчаянно ругался, а подъехав ближе, отталкивал раненых ногой.

Торопились, срезали на поворотах, через малые речки искали путей вброд. Лесные тропинки, просёлки предпочитали большим дорогам; открытые пространства преодолевали напрямик, намётом — через холмы и овраги. Останавливались, чтоб только дать роздых лошадям. И снова — вперёд, вперёд!..

В каком-то лесном массиве едва не заблудились, влезли в болото. Вернулись назад, взяли влево, взяли вправо; проскакали с версту по глухой лесной дороге, заросшей ежевичником, да наткнулись на засеку, испугались засады, влезли в самые дебри. С саблями прорубались сквозь тёмный ельник, пока не услышали впереди какой-то гул.

— Что там за река? — спросил Бателье.

— Здесь не должно быть реки, месье! — ответил один из солдат, как видно, знакомый с местностью. — Река протекает севернее. Здесь нет реки!

С минуту прислушивались, пока Бателье не принял решения. И вот вслед за ним все поднялись на пригорок, поросший чернолесьем, и увидели оттуда источник шума. Несметные толпы беженцев, никем не организованные, не охраняемые, брели по разбитой просёлочной дороге. Тысячи и тысячи людей — действительно река — с кладью или налегке, испуганные, галдящие, двигались в южном направлении; стало быть — на Калугу. Женщины, удручённые происходящим, растерянные, плачущие, с младенцами на руках устало тянулись за мужьями. Дети постарше, чтобы не потеряться, держались за подолы матерей. Понурые мужчины катили впереди себя тачки с баулами и узлами, с коробками, ворохами одежд, наспех собранными; сами, навьюченные сумками и мешками, выбиваясь из сил, с трудом передвигали ноги. Старики с сумрачными лицами несли свой небогатый скарб в малых узелках. В колонне беженцев мало у кого были лошади, шли явно горожане, мещане. И конечно же, шли из Москвы.

Выругавшись, Бателье сказал, что, плутая по лесу, они забрали слишком вправо, потому путь их теперь должен был пролегать строго на север — по той самой дороге, по какой сейчас шли толпы москвичей. Солдаты обрадовались, воскликнули: «Вот повеселимся!». И наделали переполоху, выскочив неожиданно на опушку, пальнув разок-другой из пистолетов. Беженцы, одуревшие от страха, с воплями, с плачем кинулись в лес — вломились в кустарники и подлесок. Паника возникла неописуемая. Чуть дальше по дороге — саженей за сто — уже никто ничего не понимал.

— Почему шум? — кричали.

— Французы, мать их...

— Откуда французы?

— Целый эскадрон...