Перехваченные письма. Роман-коллаж

Котенок мой дорогой, мне даже бесконечно стыдно и страшно, смею ли я быть счастливой? – когда так плохо вокруг. Понимаешь ли ты, как ничтожны сравнительно наши внешние неудачи (невозможность никогда не расставаться и т. д.). Повторяю Борисово:

Я не вижу тебя, но ты здесь,Я не слышу тебя, но ты есть…

Спасибо ему, что это написал для нас, правда, будто для нас, ведь да?

Если тебе нездоровится, сообщи мне днем. В случае если окажется, что моя сестра все-таки сегодня придет (я не могу всегда отсутствовать, она обидчивая девочка), я приду к тебе от 7 до 8. Милый Николай, милый (Боже, как я глупа, ничего больше, как "милый Николай" не приходит в голову), пожалуйста, не простужайся.

* * *

Только что ушла моя сестра.

Мой дорогой, маленький, ты не сердишься на меня? Милый, не сердись и прости, что я рассердилась в телефон. Я не могла прийти (а ты знаешь, что мне без тебя плохо, и жутко долог вечер), но нельзя обижать мою сестру.

Если бы ты точно понимал, как ты мне дорог, как ты мне нужен, ну понимаешь, нужен, нужен. Ведь от тебя исходит жизнь, тепло, здоровье, возможность жить для меня, а ты хочешь хворать. Николай, милый, не шути этим, я тебя об этом прошу. Да?

Люблю тебя, Николай дорогой, и прошу прощения за крик. Обнимаю тебя, ребеночек мой дорогой. Как хотелось бы уже примчаться к тебе.

P. S. Был у меня Борис, сидел долго, с энтузиазмом обсуждал и всячески развивал "ячменное общество". Когда я возвратилась сильно огорченная телефонным разговором, он:

– Да, если бы вы были женаты, ты могла бы его сечь за это.

Так что видишь, что нельзя об этом думать, не то придется тебя сечь. Ну, дорогой мой, дорогой Котенок, даже в письме болит сердце от расставания. До завтра. Спи спокойно. Христос с тобой.

* * *

Николай милый, письмо днем не удалось отправить. До семи (с трех) была все время с Борисом, потом дома – полный дом людей. Сейчас одиннадцать часов, лежу в комнате у Карских (в моей пьют чай). Пишу лежа. Устала, даже сидеть трудно. Но здоровье как будто ничего, только слабость осталась, а боль прошла. Завтра тебя увижу, и все пройдет.

Ты должен меня заставлять работать (писать и читать) у тебя, в твоем присутствии. Я ведь ничего не делаю почти в последнее время. Слабею и падаю духом. Думаю о тебе беспрерывно и часто зову тебя на помощь. Милый мой, как я тебя нагружаю.

Хорошо, что ты понимаешь необходимость, закономерность и обязанность жизни (ты знаешь, я так боюсь своего дурного влияния в этом отношении, за которое я не отвечаю, ибо в нем не виновата). Я не "вкушаю" смерти, не упиваюсь небытием, знаю цену жизни и пытаюсь учить жизни, но сама не умею жить, не хватает сил. Прости меня за это и не ругай, право, это не моя вина, и я не горжусь своим состоянием "немощности". Будь здоров, это важно. Будь радостен, дорогой. До завтра.

Дневник Бориса Поплавского

Из записей октября – декабря 1932

{9}

Татищева нет, и почему я всегда так робею, когда прихожу в чужое место, почему также они были все так вежливы? Весь промок и жарко. Гегель труден, но лучше, то есть ближе, не напишешь…

Что же делать, нужно как-нибудь устраиваться вне христианства, если и дверь смерти, и магическая дверь передо мною не раскрываются. Observer dans la position des stoïciens et des yogis. Tranquille[128]. Дина близка, но страшна. Наташа далека. И все сначала.

Как жалко все-таки, что я не увижу тебя завтра: "Каждую минуту, когда ее нет, помни, что она могла бы быть и что ей не хочется, потому что она – не любит". И нет сил с ней бороться – заставить себя не любить… В среду она дошла до судороги в руке, до слез, до того, что сама меня поцеловала. Но эта школа боли дается ей трудно, и сегодня было письмо: "Мне слишком больно, я беззащитна".

Серый день на дворе. Дина шьет, уже сумерки, вчера целый день переписывал, спешил, ходил куда-то, вернувшись, заснул, не раздеваясь, от печали. И нет больше сил с нею бороться…

Светлая полоса началась с момента, когда я решил работать тогда на бульваре Edgar-Quinet, возвращаясь от Дины. Как тяжело было у Цили: ужасный Дряхлов, пьяный Проценко, искалеченная Раиса, к которой я таки не пойду, хотя красива и привлекательна стала она до странности. Татищев с расквашенной губой на метро Maine.

Боже, как быстро темнеет, ноябрь, ноябрь.

Хамство Наташи в телефон. Слезы. Разговор с Диной: ангел, ангел, я дьявол, черный, как огнь.

Четыре часа, спал немного и выпил чаю, относясь к ней спокойно.

Paroles sans suite[129]

Удивляюсь смерти в себе общественного человека, и как мало интересуют меня сейчас собрания, журналы и вообще Россия. Я обнищал этим, ибо он занимал много места на поверхности вместе со своей наклеенной бородой, вообще – клюква. Но зато лучше себя будет чувствовать личный человек и религиозный человек, особенно личный, который долго был у меня в загоне…