Перехваченные письма. Роман-коллаж

В Дине, благодаря тому, что ее тело не защищается и что она не была никогда счастлива, мука победила совершенно, и здоровая безжалостность жизни и вообще отдельных судеб ей стала ненавистна совершенно. («Религиозная проституция из сострадания», – сказал злой голос). Ей именно потому хочется поссориться с Николаем, что ей какое-то счастье его видеть и что это «заинтересованно». Но именно таким нечего дать, ибо они не сумели ничего скопить, не берегли ничего, и жизнь уже растрачена. В ней недостаток самосохранения, в котором и я виноват. Ибо, тоже никогда не знавши счастья, никогда не веря в него совершенно, ни в жизнь, я считал, что так правильно было жить вместе, из сострадания, столько лет и этим губить друг друга, отрываясь все больше от жизни. Это сладострастие имело вкус дикой грусти, жалости, звездного холода, какого-то дикого бесконечного одиночества. И оно всегда воспринималось как какое-то падение, а идеалом всегда была стоическая святость. Так я состарился преждевременной собачей старостью какой-то. О, проклятое: пожалеть до конца и умереть – сколько оно мне стоило!

В Наташе же противоположная крайность. В ней сила растущей жизни, никогда не преданной и не растраченной, дико боится в нас и во мне того, что есть еще полумертвое от этого нас. Жизнь в ней, независимо от нее, боится дико, что это ледяное и щемяще прекрасное не любит "своих" детей, ибо чужие ближе, не любит необходимой победы в жизни, ибо неудача трогательнее. И инстинктивно она тянется к этому бессильному, слабому, как ручеек, Гашкелю, который подчиняется совершенно, с которым будет нестрашно, ибо он никогда не посмеет ее ослушаться… Со мной она будет, может быть, неудачнее, но ей всегда будет интересно, ибо я, полуразбитое, полуискалеченное, но уже полувоскресшее к жизни растение, а жизнь после воскресения несравненно прекраснее, ибо это начало, и все оживет во мне, все расцветет, если она поверит, что это начало, только начало…

Татищев сперва перехватил, потом перераскаялся, и сейчас Дина за собою на глазах выводит его из жизни, уничтожая заговор, сон их о счастье. Но если Дина его покинет и останется умирать, доживать вне жизни, одна, всякое счастье с Наташей сделается для меня невозможным, и я тоже уйду из всякой жизни – для ледяной, но, в сущности, золотой победы своей. Ибо я уйду из жизни не разбитый, а со всем богатством и со светом воскресения, отдыха Бога над собою. Но для этого мне нужно будет самому "бросить" Наташу, а не быть брошену, ибо только тот, кто сам выбрал свою судьбу, может ее вынести. А я имею на это право, потому что я честнее ее и на большее играю… Если я прав et il у a un Gachkiel caché qui explique tout[134]

, все ближе время, когда она поймет, что нужно выбрать сразу и «brutalement»[135], ибо обе истории погибнут из-за этого, ибо уже вышло на поверхность древнее дно мое, холодное ангельское отвращение и злоба, а она из жалости продолжает посещать свои лекции после обеда. А если я брошу, утешаться Гашкелем она не захочет, она бросит все и уедет.

(На полях: Это все потому, что ты такая скрытная и не понимаешь, что, не зная, всегда выражаешь злое. Ты же добрее, чем мог я думать, потому что ты – живая благодать, которую послала мне Матерь Божия. Пожалев меня и видя, что "так" я уже не спасусь).

Отношение ее к Гашкелю – это тоже религиозная проституция и убийство себя и "ангела" из сострадания. То же, что у меня было с Диной и что будет наказано преждевременной старостью. Она от него бежит в Россию, но этот мерзавец побежит за нею, как плющ бежит за деревом, которое отстраняясь от него рвется к солнцу. Mais ici gare au coup dur[136]

. Она-то поедет в Россию, но и Гашкель, и я поедут. Он на кладбище, а я dans le pays des grandes prières, du grand soleil, des vrais athlètes et du vrai vent[137]. Так я послужу ей на прощанье.

* * *

Играл в карты, и это меня освежило. Посередине вдруг с такой радостью вспомнил, что забыл о ней.

Просто не нужно ее любить, и напрасно я вчера утром сам повалил ту стену, которая выросла во время тех молитв, которой оградила меня Пречистая Дева от ее эгоизма. Если она не хочет играть на все кровные, я не хочу играть ни на копейку, потому что вообще не хочу "играть", а жить и работать по-взрослому.

(На полях: Не преувеличиваешь ли ты, – сказал голос, – дай ей сжиться с тобою, срастись радостью взаимного заговора: "Мы против всех". Нет! Все это было бы возможно, если бы она была откровенна. Скрытность – это мертвая стена).

Soleil et nuages de la vie nouvelle[138]

«Вчера был, может быть, самый счастливый день моей жизни», – сказал я Пусе в синема. Возвращаться было холодно, но свет долго не хотел погаснуть. День необыкновенно чистой и яркой погоды. Как мне независимо сейчас, думал я на rue Glacière, наслаждаясь здоровьем, холодом, здоровьем своим, свежим розовым отблеском неба. Однако в кафе после долгого ожидания произошла заминка, где-то после радостной встречи. Все кончилось в страшной нервности и опять зажглось, едва я вспомнил.