Перекличка

Я готов спросить ее: Он снова был с тобой? Но вовремя удерживаюсь. К чему отравлять себе счастье, его у нас и так слишком мало.

— Им незачем знать об этом, — говорит она и перед восходом солнца выходит из хижины, а место, где она лежала, понемногу остывает.

Но Николас все же узнает. Как-то утром, когда я вхожу в кухню с охапкой хвороста, я вижу, что он стоит возле плиты, загнав Памелу в угол.

— Где ты была ночью? — спрашивает он.

Я осторожно кладу на пол хворост, а рядом с ним топор с длинной рукоятью.

— Сегодня ночью я вышел на кухню, и тебя тут не было.

— Она была со мной, — говорю я.

Николас делает вид, будто не слышит. Продолжая глядеть на Памелу, спрашивает:

— Памела, разве я не приказал тебе оставаться ночью в доме?

— Она была со мной, — повторяю я. — Она моя жена, и она приходит ко мне.

— Уйди, Галант, — поспешно говорит Памела. — Я сама разберусь с баасом.

— Разбираться тут не в чем, — говорит Николас. — Если ты еще раз уйдешь ночью из дома, тебе не миновать бича.

— Вам запретили избивать женщин-рабынь, — говорю я. — Франс дю Той привез газету, там сказано про это.

— Что ты понимаешь в газетах?

Я неторопливо беру в руку топор, поглаживаю пальцами его лезвие.

— Мы с тобой уже много толковали о Памеле, — говорю я. — Памела — моя.

Он пристально глядит сначала на меня, потом на топор.

— Галант… — встревоженно вмешивается Памела.

— Ну вот что, — поспешно перебивает ее Николас, — если я хоть раз замечу, что ты опоздала утром, пеняй на себя.

И, не сказав больше ни слова, выходит из кухни. А ночью Памела снова со мной.

И теперь Памела носит ребенка. Я вижу, как она разбухает все больше и больше. В темноте она кладет мою руку себе на живот, и я чувствую, как он шевелится в ней. Проходит лето, наступает пора уборки урожая и молотьбы. Памела вынашивает ребенка, а я словно летаю по полям, не чуя под собой ног от радости. «Скоро появится ребенок, — говорю я Онтонгу. — И тогда каждый будет знать, кто такой Галант». Когда работа не ждет и некогда идти домой обедать, Памела приносит нам обед на пшеничное поле, на гумно, на делянку бобов. Иногда обед несет Лидия или Бет, но чаще всего Памела. Я выпрямляюсь, чтобы поглядеть, как она подходит, и ощущаю прилив гордости, готовой выплеснуться наружу. Вот идет моя женщина. И она носит нашего ребенка. Мы люди сегодняшнего и вчерашнего дня, а он — наша завтрашняя утренняя заря. «Вот погодите. Скоро вы его увидите, — говорю я Онтонгу, Ахиллу, молодым Рою и Тейсу, рабам старого бааса Дальре, Долли и Платипасу, и даже белому управляющему Кэмпферу — всем, кто работает тут. — Скоро вы увидите его собственными глазами. Это будет еще один Галант, такой же, как я. Только он не остановится там, где остановлюсь я. Он пойдет дальше и пройдет весь путь до конца. С башмаками на ногах».

Но по ночам меня снова охватывает беспокойство, муравьи по-прежнему грызут меня. К тому времени, когда ребенок впервые шевельнулся в Памеле, происходят неприятности на ферме Баренда. Я имею в виду историю с Голиафом, которого чуть не запороли до смерти, когда он пошел в Ворчестер жаловаться, что его заставляют работать в воскресенье или еще черт знает на что. Я кормлю лошадей в конюшне, когда туда входят Николас и Баренд, только что вернувшийся от ланддроста. Они выбирают упряжь для завтрашней работы. Я прячусь за лошадьми, потому что слышу — они говорят про газеты.

— Уйма всяких слухов об освобождении рабов, — говорит Баренд. — Сейчас самое время всем нам объединиться и дать отпор этим проклятым англичанам.

— А рабы ударят нам в спину, — возражает Николас.

— Для начала мы перестреляем их всех до единого. Я скорее пойду на это, чем дам им свободу. А потом выступим против англичан.

— Можешь на меня положиться, — отвечает Николас.

А неделю спустя мы узнаем об английском комиссаре, которого, едва не пристрелив, вышвырнули из Эландсфонтейна.

— Теперь надо быть начеку, — предупреждаю я остальных. — Об этом-то и толковали Баренд с Николасом. В один прекрасный день дойдет очередь и до нас.

— Но рабов куда больше, чем хозяев, — говорит управляющий Кэмпфер, который работает с нами на поле. — Если вы будете держаться заодно, они не посмеют вас тронуть.

Удивительный человек этот Кэмпфер. Тощий и белобрысый, и говорит как-то не по-нашему, потому что приехал из чужой страны. Он белый, как и хозяева, а работает вместе с нами, будто он раб. Живет у старого бааса Дальре в хижине, в такой же, как Долли и Платипас, а когда бьет утренний колокол, выходит на работу. Он даже ест и пьет вместе с нами, хотя он не раб и не готтентот и может уйти, когда и куда ему вздумается.

— Судя по всему, — говорю я, — вы, должно быть, беглый раб.

Он громко хохочет.

— Никогда в жизни не был рабом, — говорит он. — В той стране, откуда я приехал, рабов вообще нет. Там все свободны.

— Разве может быть такое? — спрашиваю я. — А кто же там работает?

— Там работают все, каждый делает свое дело.

— Что-то не верится. Рабы есть везде. И тут, и в Тульбахе, и в Ворчестере, и в Кейпе — повсюду. Только за Великой рекой все люди свободны, но и они тоже беглые рабы.