Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Я не могу писать. Тут надо говорить, часы. И я все расскажу вам. Я б<ыл> к<а>к окаменевший. Потом... много, много. Я добился, чтобы не запечатывали до среды, утра. Молился, целовал ее. Смотрел, запоминал. Просил — в перв<ый> же день — снять портрет уснувшей. Она была — чудесна. В гробу, в венчике, в лилиях, она была — царица. Все это сказали. Читали псалтырь. Читал и я над ней — и всю ночь глядел и целовал хол<одный> лобик. Не могу. Ее хоронили за городом, в St. Genev de Bois [229] Четыре раза я был там. Завтра иду. Горят лампадки. Я не могу бросить кварт<иру>. Все — ее. Не трону. До — конца дней, что сил будет. Сколько мне надо сказать Вам! Сколько было знаменательного! чудесного! Она — святая. Это знают — все. Откройте к Римл. XIV гл. 7–18 ст. Это читается 17–30 VI на 9-ый. Так мне ответилось. И на это обр<атил> вним<ание> — священник на могиле, на панихиде. Я плакал эти дни, я каменел. И теперь я — несу. Этого нельзя написать. Когда увидимся, я поплачу и скажу все, все Вам. Не знаю, что буд<ет> дальше. Пис<ать> не могу. Жить... не знаю, как я б<уду> жить. Я несу. Она со мной. Всегда. Навсегда. До конца. Пусто, каменею. Иногда — осияет светом, я чувствую — она. Но не снится, пока. Жду. Помолитесь. Нет сил дальше писать. Все ее, что было на ней — на моей подушке. Со мной. Целую.

Ив. Шмелев.

<Приписка:> Поеду ли — и куда — и когда — не знаю. Климову не писал. Известите его открыткой. Пока при мне Ивик. Он очень хорош. Но скоро должен ехать в Прагу к отцу.

<Приписка:> Не забывайте меня, напишите мне. «Левые» отнеслись ко мне братски трогательно, а наши... ну, Господь с ними.

280

И. А. Ильин — И. С. Шмелеву <16.VII.1936>

1936 VII 16

Милый и дорогой Иван Сергеевич!

Я получил Ваше долго-жданное письмо с запозданием. Мне переслали его сюда, в Баварию, но почему-то не сразу. К седьмому июля мне удалось, наконец, получить часть заработанных денег, и мы уехали на несколько недель отдохнуть (Gauting bei München, Gartenpromenade 15 bei Durnowo).

Я читал и перечитывал Ваше письмо со слезами на глазах. И, Боже мой, чего бы я не дал, чтобы тогда, в мучительные часы, быть с Вами... Но пространство и время — страшные, неумолимые вещи. И только дух должен и может сказать Вам, до какой степени мы Вас любим и разделяем Ваше горе.

Каждый день, как я мысленно с Вами, я вспоминаю чудесное стихотворение Жуковского, коего шиллеровский «оригинал» не достигает и половины совершенства «перевода». Вы помните «Голос с того света».

«Не узнавай, куда я путь склонила,В какой предел из мира перешла...О друг, я все земное совершила,Я на земле любила и жила.

Нашла ли их? Сбылись ли ожиданья?Без страха верь: обмана сердцу нет.

Сбылося все. Я в стороне свиданья.И знаю здесь, сколь ваш прекрасен свет.

Друг! На земле великое не тщетно.Будь тверд, а здесь тебе не изменят!О, милый, здесь не будет безответноНичто, ничто — ни мысль, ни вздох, ни взгляд.

Не унывай! Минувшее с тобою.

Незрима я, но в мире мы одном.Будь верен мне прекрасною душою,Сверши один начатое вдвоем<»>.

Я цитирую на память; может быть что-нибудь не точно. Но лучше, утешительнее, проникновеннее и подлиннее кто скажет?

Мы оба в этом году как-то особенно утомлены. И отдых мой еще не начинался. Сегодня 16-е, а я все погоняю, пишу и не могу распрячься...

Дорогой мой! Если решите ехать в Латвию, то бросьте нам хоть открыточку. Я не думаю, чтобы мы появились в Берлине ранее сентября.

Возрождение? Неужели окончило дни совсем!? Это неизмеримый удар по русскому национальному делу.