Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1

Ты думаешь, что «не буду тебя торопить» — (спасибо тебе, друг мой за это!) — поможет? Даст покой? Я же сама себя тороплю. Я рвусь к тебе. Стучусь лбом в стенку, не вижу выхода… И я всего боюсь… Я и тебя, твоей обстановки, твоей всеобщности, всепринадлежности — боюсь… Я не хочу, не смею, не могу вставать у тебя между тобой и всеми людьми, тебя чтущими…

Я боюсь, что так будет… Fr. S.?[77] Ты в письме от 18-го окт. говоришь: «это ревность к „Чаше“». Нет — это ревность к тебе. И это у многих будет. Из чего, как не из ревности, обливают кислотой? А тоже ведь любят! Ты ей прощаешь «ляганье» — некрасивое, чисто женское. Я думала по этому ляганью, что она старая дева. Сережа тоже. Ты ее извиняешь. Не мне же указать тебе на то, что этого нельзя. И не захочу я этого. Не захочу вбить кол. Конечно, ты не знал еще о ее письме ко мне, но ее вопрос к тебе? Разве смела бы я так тебя спросить, ну, о ком хочешь? Раз ты этому человеку почему-то «Чашу» даришь, с этим автографом, — то что это за опека? Разве у

тебя-то чутья не хватило бы? Она со мной говорила как с девчонкой, как твоя собственница, позволившая и мне крупицами пользоваться. У этой сорвалось, а другие будут еще почище.

Я не прошу твоей «защиты». Плохо, когда об этом нужно говорить. Надо, чтобы таких ситуаций просто не могло возникнуть… З[еммеринг] значит почувствовала, что меня ущипнуть можно. Не пойми, моя радость, это за упреки. Это просто удел великих людей… О. А. была другое дело. Ты с ней вошел. А меня приводишь! О, я хорошо знаю людей. В Берлине было бы для меня мученье. Я, думаю, ты поймешь…

Мне тяжело до предела… Я не могу иначе… До смерти тяжело. Я не кощунствую, не вызываю… но лучше и не жить!.. Я боюсь смерти, и это меня держит. А что, что у меня есть?? Письмо это я кончаю утром 31-го. Вчера я еще светилась. Пела даже… Чудные русские народные песни, знаешь? «Ой, Иван ли ты Иван»? и «Ах, ты Сема, Симеон…», «Матушка, что во поле пыльно?» и романсы… «Хризантемы» и «Как хороши те очи…» и «Серебрясь переливами звездных лучей…» и любимое… «Сияла ночь, луной был полон сад… сидели мы… с тобой в гостиной без огней…»¹¹¹ Это пела Кузьминская — Наташа Ростова… в тоске и безнадежности, в любви к Сергею Толстому¹¹²

, т. е. нет — это на нее сложили романс!¹¹³ После ее слез. «Тебя любить, обнять, и плакать над тобой…»¹¹⁴ Неужели и «дама с собачкой» даже недостижимо? Неужели не увижу! Спроси племянницу О. А., м. б. у нее есть знакомства, которые просто поймут и устроят. А Марина все тебя еще держит, сама любуется. Как мне все, все горько. Иван, я мучаюсь, что ты мне изменишь… Возьмешь кого-нибудь? Пусть на 1/2 часа.

[На полях: ] Может это быть? Я тебе верна. Как это ни сложно! Понял? Целую тебя и люблю… безумно. Оля

Вот мои слезы!

Духи![78]

Ежеминутно думы о твоем здоровье. На коленях молю — берегись!

Будет у тебя «Милочка»? Приедет? Обязательно мать ее пошлет! Пойми!

И. А. могу написать только я, так как я знаю, как ему можно писать… именно в этом вопросе.

35

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

1. XI.41 11 ч. 40 мин. вечера

Оля, вот пятый день нет от тебя письма. Мне трудно. Я не знаю, как твое здоровье. Твое письмо 22.Х обжигает душу. Кляну свое безумие, которое написало письмо от 10.Х, — тут не было моего сердца, светлого во мне, моей _п_р_а_в_д_ы. Тут была лишь злая ложь, которая на миг все во мне задавила, овладев разбитостью воли светлой, души, тебе предавшейся, тебя бережно таящей, только тобой — _ж_и_в_о_й. Что еще мне тебе сказать? Я уже все пытался — не в оправдание, а в прощение! — сказать. Разве вот еще: я ведь только 16.Х получил твое письмо, в котором ты открыла и отдала мне все, _в_с_е… Это письмо — _в_с_е, это — предел жертвенности твоей, это _с_в_я_т_о_е, это до того безмерно, до того освящено величайшей болью, и — такой любовью, какой я и не представлял в мыслях, в сердце, — какой я не знаю ни в жизни, ни в гениальнейших творениях высочайшего, чистейшего искусства, где всегда — правда, благо — и _к_р_а_с_о_т_а. Я не знаю такой красоты души — как у тебя, моя небесная, — не земная! — Оля. Это не слова, это только выражено словами, нельзя иначе, — это в моем сердце живет, стало жить _о_т_ _т_е_б_я, _с_ _т_о_б_о_й! Ты меня одарила таким душевным богатством, какого я и не помышлял встретить нигде, ни у кого. Оно было в мыслях у меня, в сердце моем, лишь как _и_д_е_а_л, — такой _и_д_е_а_л_ недостижимый, что его нельзя, нет дерзания когда-либо выразить, как _с_у_щ_е_е. Ты его олицетворяешь, утверждаешь собой и — отдаешь мне, недостойному и тени его, мечты о нем. Одно мне светит в моем сознании моего мгновенного упадка перед тобой, в твоих глазах: я его предчувствовал, я его уже угадывал — этот _и_д_е_а_л_ — _т_е_б_я, — когда — и уже давно, — вспомни! — когда писал тебе о душевной красоте твоей, о душевном твоем, огромном богатстве! Я открывал в тебе это богатство.