Пересборка социального. Введение в акторно-сетевую теорию

Но и сам этот жест необходимо также тщательно документировать! Замечали ли вы когда-нибудь на социологических конференциях, политических митингах, за разговорами в баре, как жестикулируют люди, говоря о «Большой картине», куда предлагают поместить только что сказанное вами, чтобы оно «вписалось» в такие легко схватываемые сущности, как «поздний капитализм», «подъем цивилизации», «Запад», «современность», «человеческая история», «постколониализм» или «глобализация»? Их жесты так широки, как будто они оглаживают тыкву! Я хочу показать вам, наконец, настоящий размер «социального» во всем его величии. Ну... не так уж оно и велико. Его лишь делают таким широкие жесты и профессорский тон, которым ссылаются на «Большую картину». Если в ком-то и нет здравого смысла, так это в принимающих тыкву, пусть даже и разумного размера, за «общество в целом». Для этого типа социальной теории пробила полночь, и красивая карета превратилась обратно в то, чем и должна остаться навсегда — в растение семейства Cucurbitaceae.

Я говорю жестокие вещи, знаю, но иногда нужно быть жестоким и из добрых побуждений, как хирург, спешащий удалить болезненную бородавку. Размер и изменение масштаба не нужно смешивать с несвязностью. Либо этот масштаб тыквы соединен множеством связей со многими другими местами, как торговая площадка Уолл-стрит соединена с множеством мест, образующих мировую экономику,— и если так, я хочу убедиться, что эти связи существуют, потрогать каналы, проверить их прочность, испытать их реальность. Либо он не соединен, и тогда угрожающая жестикуляция не заставит меня поверить, что мое маленькое «локальное» описание «обрамлено» чем-то «большим». Да, я не хочу быть вставленным в рамку! Но я готов тщательно изучать само структурирование, чтобы превратить его из этакого автоматического ресурса в увлекательную новую тему. Именно благодаря эффекту изменения масштаба социальное социальных теоретиков и выходит на сцену, претендует на то, чтобы в него «были вставлены» локальные взаимодействия, и в итоге устанавливает столь мощное иго над мышлением каждого актора. Иго это такой силы, что когда альтернативная социальная теория предлагает его сбросить, это все равно, что Богу еще раз умереть. Есть много общего между вечно умирающим Богом давних лет и той позицией, которую порой мечтает занять богоподобный социолог.

В сущности, «Великая картина»—это картина и есть. И тогда можно задать вопрос: в каком кинотеатре, в какой выставочной галерее ее показывают? Через какой оптический аппарат она проецируется? Какой аудитории она адресуется? Я предлагаю назвать панорамами

новые зажимы, которые мы создаем, настойчиво задавая такие вопросы. В противоположность олигоптикумам, панорамы, согласно этимологии, позволяют увидеть все. Но они также не позволяют увидеть ничего, ибо всего лишь показывают образ, нарисованный (или спроецированный) на внутренней стене комнаты, полностью

изолированной от внешнего мира. Эта метафора идет от залов, изобретенных в начале XIX века, потомки которых — стереокинотеатры, построенные при научных центрах и мегамаркетах[268]. Греческое слово «пан», означающее «все», в данном случае подразумевает не то, что эти картины позволяют обозреть «целое», а что, наоборот, они прилеплены к стене глухо изолированного помещения, где проецируется на круговой экран полностью

связный ландшафт. В полной связности их сила—и их главная слабость.

Где найти их теперь, когда все реальные панорамы, воспетые Вальтером Беньямином, уже разрушены? Везде. Их рисуют всякий раз, когда редактор газеты авторитетно делает обозрение «ситуации в целом»; когда в книге пересказывается история мира от Большого взрыва до президента Буша; когда учебник социологии предлагает взгляд на современность с высоты птичьего полета; когда генеральный директор большой компании собирает своих акционеров; когда известный ученый обобщает, к удовлетворению публики, «современное состояние науки»; когда политический активист объясняет сокамерникам «долгую историю эксплуатации»; когда вас наполняет ужасом мощная архитектура — пьяцца, небоскреб, гигантская лестница[269]. Иногда это прекрасные достижения, как Палаццо делла Раджоне[270] в Падуе (да, Дворец разума!), где огромный городской зал целиком покрывают фрески, изображающие панорамы всей классической и христианской мифологии рядом с календарем всех торгов и городских событий. Иногда панорамы — всего лишь грубые эклектические клише, как в замысловатых сюжетах теоретиков заговора. Иногда они предлагают совершенно новые программы, когда показывают новое шоу о «конце истории», «конфликте цивилизаций» или «обществе риска». Иногда—переписывают историю, предлагая совершенно новое прочтение Zeitgeist, как в «Феноменологии духа» или Коммунистическом манифесте.