Пересборка социального. Введение в акторно-сетевую теорию

Таким образом, социологи «на самом деле имеют в виду» не то, что какую-то социальную силу можно увидеть «вместо» богов и божеств или «в дополнение» к произведениям искусства, а лишь что эта сила и придает им длительное существование в отсутствие того, что, по словам акторов, должно быть прочной субстанциальной плотью их божеств и шедевров. Надо заметить, что, в противоположность обычно происходящему в естественных науках, тут задача объяснения ставится только тогда, когда возникает глубокое

подозрение насчет самого существования объясняемых объектов. Критические теоретики добавили бы к этому, что такое обнажение социальной реальности было бы невыносимо для акторов, поскольку разрушило бы необходимую им иллюзию, что и заставляет общество поддерживать эту «завесу ложного сознания». Таким образом, в их объяснении социальные силы играют сложную роль: одновременно и того, что нужно постулировать для объяснения всего, чего угодно, и того, что по многим причинам должно оставаться невидимым. Эти противоречащие друг другу требования очень напоминают эфир XIX века, который одновременно должен был быть и бесконечно жестким, и бесконечно эластичным. Ничего удивительного: как и эфир физиков, социальное социологов — это артефакт, порожденный все тем же недостатком релятивности в описании.

В этом-то и трудность[137]

. Когда я начинаю задавать наивные вопросы о том, что на самом деле имеется в виду под социальным объяснением, мне советуют не понимать существование социальных сил «буквально», так как разумные социологи никогда не заявляли, что могут реально заменить обществом объект, который с его помощью объясняют. Они говорят, что пытаются объяснить известными причинами неизвестный феномен или, как их любимые естественные науки, найти неизвестные причины известных феноменов. Прекрасно, но возникает трудность, проистекающая из уже обнаруженного нами двойственного понимания социального: за безобидным эпистемологическим требованием поиска социальных объяснений скрыто онтологическое требование к этим причинам задействовать силы, сделанные

из социальной субстанции. По причинам, которые станут яснее во второй части этой книги, объяснение — это не таинственное когнитивное деяние, а очень практическое, миросозидающее предприятие, состоящее в связывании одних сущностей с другими, то есть в прослеживании сети. Таким образом, ACT не может разделять философию причинности, используемую в социальных науках. Каждый раз, когда о некотором А

говорится, что оно связано с некоторым В, создается само социальное. Если мои сомнения насчет социальных объяснений и выглядят пристрастными, слепыми и назойливо буквалистскими, то лишь потому, что я не хочу путать сборку коллектива с простым описанием уже собранных сущностей или с пучком гомогенных социальных отношений. Таким образом, важно как можно раньше выявлять любое фокусничество в объединении коллектива. Разве несправедливо сказать, что в руках современных «социальных объяснителей» упоминания социального рискуют превратиться в бесплодное повторение? Что ссылки на таящийся сзади мир общества даже более пусты, чем обещания загробной жизни?

Если «социальные объяснители» не в буквальном смысле заменяют явление социальной силой, то что они имеют в виду, говоря, что существует некая сила «позади иллюзорных видимостей», образующая «подлинную субстанцию», из которой «на самом деле» состоят боги, искусства, право, рынки, психология и верования? Что за сущность играет главную роль, ничего не делая при этом. Что это за отсутствие/присутствие? Что касается меня, то мне оно кажется даже таинственнее догмата Святой Троицы, и меня не убеждает, когда именно этой тайной предполагается полностью объяснить религию, право, искусство, политику, экономику, империи или просто откровенно все, включая Святую Троицу! И я не считаю честным при этом прятаться за утверждение, что социология — не философия, что теории спорны, что у хороших социологов нет времени на расщепление волосков, что они слишком заняты эмпирическими проблемами, или что на них легли всей тяжестью задачи эмансипации. Если социология всякий раз, когда речь заходит о тонких материях, впадает в антиинтеллектуалистский ступор, то почему она называет себя наукой?

Именно здесь, на перепутье, нам придется сделать выбор и стать буквалистами, наивными и близорукими. Отказ «понимать наполовину» иногда бывает достоинством. В конце концов, физики отказались от гипотезы эфира, лишь когда среди них нашелся один достаточно слабоумный, чтобы задаться вопросом, как маленькая стрелка часов могла «наложиться» на большую; все это знали, а он предпочел не знать[138]. Я — со всем должным уважением — предлагаю поступить так же с великой тайной социального. Видно, все знают, что такое «связать» религию и общество, право и общество, искусство и общество, рынок и общество, чтобы возникло что-то одновременно и «находящееся позади», и «усиленное», и «невидимое», и «отрицаемое». Но я не знаю!