Перевод русского. Дневник фройляйн Мюллер – фрау Иванов

Чувство юмора у него было превосходное. Вообще, смеялся он много, смущаясь своего смеха и закрывая ладошками лицо. Мне было с ним легко, несмотря на все его капризы. И даже тогда, когда я попросила его спеть что-нибудь исконное, оттуда, с края света, – он не стал ломаться и говорить, что сегодня не в голосе, а просто запел, да так, что я застыла от изумления. Застыла внутренне, потому что была за рулем и пение было направлено мне в затылок. Это был тот необычный двойной звук, одновременное сочетание фальцета с низким гудением: такой звук редко кому доводится слышать вживую. Отсутствие земной середины повергло мои чувства в беспокойство: резкий пронизывающий фальцет заставил волосы шевелиться на голове, а вибрация низких утробных звуков поколебала мою уверенность в моей принадлежности к культурной цивилизации и Homo sapiens.

Посетили, само собой, Нотр-Дам. Там господин из Якутии обнаружил в чаше воду, уточнил, святая ли она, и, получив утвердительный ответ, стал умывать лицо, шею и уши, сладко пофыркивая, так что все стали оглядываться. Я, отвернувшись, изучала витражи, словно видела их впервые.

Прощаясь в аэропорту, я его поцеловала по-европейски, дважды в щечку – справа, слева. И вдруг он говорит: «Можно мне попрощаться с вами по-нашему?»

Я немного оторопела – кто знает, что за стиль прощаний, он явно не имел в виду троекратного русского целования… Но мне было, во-первых, любопытно, а во-вторых – неудобно, и я сказала: «Ну давайте…»

Он приблизился, нарушая приличную дистанцию, восстал на цыпочки, ухватив крепко мой локоть (мне пришлось невольно склонить голову, чтоб достал), прижал блинное лицо к моей щеке, что вышло неожиданно ловко, потому что носа у него, кажется, вовсе не было – и шумно втянул ноздрями воздух (то есть нос все-таки был), так что щека моя затрепетала, как платок от ветру на площадке Эйфелевой башни… Это было не эротично, нет, но все ж волнующе – потому что ново. Смысл такого целования в том, объяснил он, чтобы унести с собою в Якутию мой запах.

А контракт он так и не подписал. Ну, это часто бывает. Это бизнес. Я могу, имею право сказать «это – бизнес»: сама развиваю, сама вкладываю, сама зарабатываю и снова вкладываю… И сама получаю по морде, иногда необычным способом.

Я тут подумала: не было у него никакого чувства юмора. И там, на башне, смеялся он не над моей шуткой, а надо мной. Его намерения умели двоиться, как голос. Фальцет симпатизировал мне и мечтал оснастить больницы, а утробный звук прекрасно знал, что ничего не подпишет.

Комната страха

(1992)

Это было начало девяностых, когда Ленинград снова стал Петербургом.

А я после расставания с Дмитрием не хотела возвращать девичью фамилию, не стала снова Мюллер. Я с детства стеснялась ее банальности. Она была до такой степени избита, что люди даже не трудились продолжать ее написание и после заглавной М ставили точку – и так ясно!

А русские фамилии мне очень нравились, особенно простые, от которых, может быть, морщились их обладатели, как я от своей простой немецкой…

Фамилия Мюллер производила на всех моих русских знакомых необычное впечатление. Я не понимала сначала, почему столь скромная фамилия так будоражит их воображение – они все были в полном восторге, иногда смеялись загадочно, а иногда говорили «А-а-а!!!» и ласково грозили мне пальцем. Оказалось, так звали одного из главных героев любимого всей страной сериала про советского разведчика Штирлица, и уже не столько сам сериал был популярен, сколько анекдоты про Штирлица и Мюллера. В анекдотах то Мюллер был ловким и хитрым, а Штирлиц попадал в дурацкие ситуации, то наоборот – народ так и не определился, кто из них умней. Но, так или иначе, все недоумевали – как можно отказаться от этой легендарной фамилии, Мюллер!

Я же отказалась наотрез и долго жила со странным русским именем мужского рода. Немножко странным для Германии, потому как иноземным, но очень странным – для России. У нас раньше было так: если берешь фамилию мужа, значит, она звучит и пишется так, как у мужа. Он – Мюллер, и ты – Мюллер. Он Фишер, и ты – Фишер. Он – Иванов, и ты – Иванов. А если ты – Иванова, то у вас с мужем разные фамилии – железная немецкая логика! Поэтому в советском загсе я ничего не объясняла, а в немецком – взяла фамилию мужа, но без буквы «а».

Для русских на бумагах я была мужчиной, а воочию – нет. Молоденькие таможенники, тогда еще непременно коротко стриженные, краснели до самых оттопыренных ушей, разглядывая мои документы. Сейчас, понятно, никто ничему не удивляется.

Итак, к тому времени, как Петербург обрел свое прежнее имя, Иванов была уже главой первого совместного предприятия, приезжала в Петербург на выставку, а из Петербурга подалась в Петрозаводск по приглашению профессора Гольдбера.

Стоял безжалостный февраль. Дорогостоящее медицинское оборудование засовывали в «Жигули» – не помещалось, но ничего, запихали. Пар резко вырывался изо рта, когда отрывисто переговаривались: слова застывали на лету. Перчатки – только морозили каждый палец в отдельности.