Перья

С этого момента Рингели сосредоточили всю свою энергию на подготовке к празднованию восьмидесятой годовщины императорского визита, а Риклин помогал им советами. Он два-три раза в неделю появлялся у них, называл имена людей, пожелавших участвовать в банкете, и развлекал хозяев старыми байками. Так, могильщик поведал им о поездке в Европу, предпринятой редактором газеты «Га-Ариэль»[207] с целью приобретения типографского оборудования. Заручившись рекомендацией доктора Йеллинека[208], он удостоился императорской аудиенции.

— Зеленая портьера распахнулась, и в залу вошел его величество император, — рассказывал Риклин, заставляя госпожу Рингель утирать слезы. — Ровным, благорасположенным тоном он поинтересовался у реб Михла Коэна, какова будет цель его издания. И реб Михл кратко ответил императору: просвещение и прогресс.

С таким же волнением были выслушаны его рассказы о встрече реб Зелига Хойсдорфа[209] с высокопоставленными придворными советниками в Вене и о том, что рав Хаим Зонненфельд считал Франца Иосифа прямым потомком римского императора Антонина, водившего дружбу с рабби Йегудой га-Наси, составителем Мишны.

Однажды вечером, незадолго до назначенной даты банкета, Риклин появился у Рингелей, держа под мышкой большой плоский предмет — тщательно завернутый, увязанный и накрытый поверху шерстяным армейским одеялом. Отведя бритву, протянутую ему нетерпеливым хозяином дома, Риклин аккуратно развязал все узлы, снял оберточную бумагу и провозгласил:

— Красу царскую да узрят глаза наши!

— Император! — ахнули Рингели и стали в волнении стирать пыль с картины краями своей одежды.

С потрескавшегося холста на них взирал старый император, препоясанный шпагой, в шляпе с перьями на голове. Этот написанный маслом портрет, сообщил Риклин восхищенным супругам, он выпросил на время банкета у привратника школы «Лемель». Когда этому учебному заведению, первой современной еврейской школе в Стране Израиля, исполнилось пятьдесят лет[210], граф Голуховский, возглавлявший Министерство иностранных дел Австро-Венгрии, вручил портрет императора в подарок ее директору господину Коэну-Райсу, и картина висела в его кабинете вплоть до прихода англичан. Тогда ее пришлось снять по распоряжению Сторрза, британского военного губернатора Иерусалима.

Госпожа Рингель вскинула брови, обменялась выразительными взглядами с мужем и прервала Риклина, заметив, что сейчас не время ворошить прошлое и возвращаться к старым конфликтам монарших дворов Европы. Этого особенно не следует делать в присутствии ребенка, подчеркнула она.

Приготовления к банкету достигли высшей точки вечером 12 ноября. Когда с утихших улиц исчезли последние прохожие, у дома Рингелей остановилась машина погребального братства, из которой Риклин проворно выгрузил широкие строганые доски, раскладные металлические опоры и рулоны белого полотна. Отпустив машину, он взялся за работу, и, пока господин Рингель натягивал от люстры к четырем углам комнаты праздничные гирлянды, изготовленные из шпагата с прицепленными к нему черно-желтыми флажками, Риклин расставил опоры, уложил на них доски и покрыл получившийся стол белым полотном. Ни ожидавшиеся гости, ни сами хозяева дома не могли догадаться, что им предстоит вкушать пищу на досках для омывания покойников, покрытых льняными полотнищами, в которые оборачивают тела перед погребением. Все это реб Элие позаимствовал со своего рабочего места.

Был поздний час, и мать, которой все меньше нравились мои длительные визиты к соседям, сердито постучала в перегородку, разделявшую наши квартиры.

— Соседка зовет своего единственного сына, — ехидно заметила госпожа Рингель, обращаясь к трудившимся над праздничным убранством мужчинам, и я был отправлен домой.

— Ты утром не сможешь встать, — недовольно сказала мать, встретившая меня у порога. — Забыл, что вы завтра едете в «Мисс Кэри»?

8

На следующий вечер, после школьной экскурсии в Эйн-Керем и моего знаменательного визита к Ледеру, я снова оказался у соседей.