Перья

Риклин обнял Ледера за плечи и попытался его успокоить, но тот ударил кулаком по столу и завопил, что его императорское величество был ничтожным болваном, несущим бесспорную ответственность за гибель миллионов людей. И только десяток наивных иерусалимцев да еще пара галицийских ост-юден[218], изображающих из себя великосветских господ, не желают признать этого очевидного факта.

Теперь госпожа Рингель, молча взиравшая на Ледера остекленевшими глазами, замахнулась на него пивной бутылкой и закричала, что стража закует его в цепи.

Ледер зашелся заливистым пьяным смехом, протянул подсвечник с зажженными свечами к стоявшим возле императорского портрета павлиньим перьям и поджег их концы с многоцветными глазками.

Риклин и Багира Шехтер поспешно схватили его за локти и вытолкали во двор. Господин Рингель размахивал шляпой, пытаясь разогнать заполнивший комнату отвратительный запах паленых перьев. Гости один за другим покидали квартиру, стараясь уйти незамеченными.

Глава седьмая

1

— Меня вытащили оттуда точь-в-точь как австрийского принца, — со смехом вспоминал Ледер на следующий день. Сидя за столиком в кафе «Вена», он смотрел через широкое окно на Сионскую площадь, надувал щеки и с силой выдувал воздух, производя звук, недвусмысленно выражающий презрение.

Ледер и сам не был в этом уверен, но, кажется, байка о принце припомнилась ему из сборника народных историй, опубликованных галицийским бытописателем Бен-Йехезкелем[219]. Так или иначе, в глинской синагоге[220] рассказывали, что покончивший с собой кронпринц Рудольф, любимый сын Франца Иосифа, не был вынесен к могиле подобно обычным смертным. Вместо этого ему в ноги вставили пружины, и казалось, что он идет сам, поддерживаемый с двух сторон свитскими офицерами.

Было естественно предположить, что, проснувшись наутро и увидев события минувшего дня в свете разума, Ледер устыдится своего поведения и запрется дома на несколько дней, предоставив новым событиям стереть память о предыдущих. Тем более вероятным казалось, что если он и решится выйти из дома, то не поспешит туда, где ему легко мог встретиться кто-нибудь из участников вчерашнего банкета. Не так обстояло дело в действительности.

Утром по пути в школу я размахивал пакетом с едой, безуспешно пытаясь развеять оставшийся в моей памяти запах паленых перьев. Пройдет три года, Ледер сойдет с ума окончательно, и такая же вонь окутает собравшихся у его дома, а самого хозяина санитары затолкают в машину больницы «Эзрат Нашим»[221]. Однако в тот день главнокомандующий продовольственной армией, выросший передо мной у входа в кафе «Вена», торжественно заявил:

— Нет, мой любезный друг, это не поражение в войне, а всего лишь проигранный бой!

Вслед за тем он провел меня к своему столику и добавил:

— Запах пороха не должен пугать того, кто вышел на битву!

В только что открывшемся кафе царила полутьма. Здесь явственно ощущался не выветрившийся с ночи запах табака и пива. Журналисты «Джерузалем пост» и иностранные корреспонденты, завсегдатаи этого заведения, еще не появились, и облаченный во фрак метрдотель, о котором рассказывали, что он обслуживал самого Томаша Масарика, использовал утреннее затишье для вразумления двух несчастных официанток. Стараясь не привлекать внимания немногочисленных посетителей, он быстро выговаривал им за что-то на венгерском.

В углу, под написанной маслом картиной с изображением струящейся среди скал и деревьев горной реки, Малкиэль Гринвальд корпел над одним из своих «Писем членам „Мизрахи“». Через несколько лет эти грубые, распечатанные на ротаторе послания приведут его на первые полосы газет в связи с обвинением в клевете, которое выдвинет против него доктор Исраэль Кастнер[222]. Рядом с Гринвальдом сидели два адвоката-пенсионера, продолжавших шахматную партию, начатую ими, казалось, еще накануне. Никто из них не обратил внимания на мальчика, положившего свой школьный ранец на столик кафе и молча внимавшего взрослому человеку странного вида. Тот, с распухшими глазами, без устали втолковывал ему что-то.

— Политика есть искусство возможного, а не искусство желаемого, — произнеся эти слова, Ледер провел языком по губам от одного уголка рта до другого. — Мы, конечно, продолжим действовать во всех направлениях, но с этого момента нам следует избегать фронтальных атак.

Примером ему служил царь Давид, который не сразу занял Иерусалим, сердце Страны Израиля, но лишь после того, как установил свою власть над прочими ее областями. И даже тогда Давид прибегнул к военной хитрости. Подобно ему, и мы, говорил Ледер, оставим Вену напоследок, и тогда я, его верный военачальник, Йоав линкеусанства, проберусь в водопроводный туннель и удалю ненавистных его душе слепцов и хромых[223], каковые суть венцы, привычные лизать марципаны и задницу императора. Вот тогда-то мы и войдем триумфаторами в ее ворота.