Перья

По пути товарищи рассказали ему, что в полночь проповедник синагоги волынских хасидов спустился в микву, где с ним случился сердечный приступ. Раввин Виноград, утверждали они, постановил, что в такой ситуации похороны не следует откладывать даже до полудня, поскольку их проведение в дневные часы лишит многих людей возможности спокойно прослушать трубные звуки шофара. Молодой могильщик шел молча. Погруженный в свои мысли, он не присоединился к беседе своих товарищей, даже когда те затеяли спор по сложному теологическому вопросу: следует ли рассматривать смерть человека как знак благоволения свыше или, напротив, как указание на его особенную провинность, если тот умирает в час Божественного суда, когда на небесах раскрываются книги людских деяний и все обитатели этого мира проходят перед Творцом, словно стадо перед проверяющим его пастухом.

Тесное и затхлое помещение миквы едва освещали несколько установленных там свечей, пламя которых, отражаясь в черной воде, отбрасывало зыбкие тени. В углу на дощатом щите, используемом для ритуального омовения покойников, лежало прикрытое простыней тело. Реб Борех омыл руки и со словами «Голова его — чистое золото, кудри вьются, черны»[328] снял край простыни с головы мертвеца, и тогда лежавший под простыней реб Элие, приподнявшись, показал могильщику язык. Но реб Борех, к изумлению своих товарищей, не испугался. Уложив Риклина обратно на щит сильным движением руки, он вылил ушат воды ему на голову и принялся промывать ему волосы, объявив, что тот должен вытянуть ноги и вести себя как приличный покойник.

Отец засмеялся. Такой смелый парень непременно проявит себя в будущем, сказал он, а мать, глубоко потрясенная рассказом Риклина о проделках погребального братства, сидела за столом молча. От волнения она отламывала куски от темной медовой коврижки и, как будто не замечая, что делает, забрасывала их себе в рот один за другим.

— Хватит обжираться! — с этими словами реб Элие отодвинул от нее поднос с выпечкой. — Так ведь и растолстеть недолго, а мы потом с ребятами надорвемся, когда будем тебя хоронить.

Довольный своей шуткой, Риклин сообщил, что пугает его только грыжа, поскольку всеми другими болезнями он уже переболел.

Мать задохнулась от подступивших к горлу рыданий. Она молча встала из-за стола, закрылась в другой комнате и только с уходом Рикли на дала волю своему негодованию. Никогда еще никто не высказывал ей таких злых пожеланий, да еще на пороге нового года, со слезами сказала она. С тех пор ее отношение к Риклину резко переменилось, она больше не готовила ему диабетических сладостей, не выказывала ему никакого внимания и, напротив, упрашивала отца не пускать к нам в дом «этого сына смерти», но все ее уговоры были напрасны.

3

Обычно мать уходила из дома, когда Риклин появлялся у нас, но теперь она оказалась вместе с ним взаперти. За прикрытыми ставнями завывали сигналы полицейской сирены, из репродукторов доносились металлические голоса, созывавшие людей на демонстрацию «против тех, кто продает кровь убитых еврейских младенцев за пригоршню немецких марок», но происходившее за стенами дома нисколько не тревожило Риклина. Он продолжал развлекать отца своими бесконечными историями, главным героем которых всегда была смерть.

— Хватит тебе уже этой мертвечины, — взмолилась мать, обращаясь ко мне.

Она поставила передо мной тарелку с серебристыми рыбьими пузырями и предложила мне поиграть с ними, а потом приготовить уроки, но только не слушать мрачные россказни Риклина. Сама же она собиралась прилечь отдохнуть.

Увы, со мной приключилось то же, что с Леонтием, сыном Аглайона, который, заметив издали трупы на месте казни, одновременно испытал отвращение и любопытство. Сколько он ни боролся с собой, любопытство оказалось сильнее. Леонтий подбежал к трупам и воскликнул, обращаясь к своим широко раскрытым глазам: «Вот вам, злополучные, насыщайтесь!»[329] Так же и я не смог заставить себя не прислушиваться к россказням Риклина.

— Это было как атомная бомба, — сказал реб Элие, зажав себе ноздри пальцами.

В Шейх-Бадре[330], рассказывал он отцу, во время войны хоронили павших в боях, и недавно эти временные могилы были раскопаны с целью перезахоронения находящихся там останков на постоянном армейском кладбище. Из обнаруженной в раскрытых могилах темной кишащей массы вылезали белые черви толщиной с большой палец, они заползали на ботинки могильщиков и норовили пробраться к ним в брючины.

— Человек создан из праха и в прах возвращается, — со знанием дела напел реб Элие, подхватив ту же новогоднюю молитву, которую прежде напевала мать.