Перья

— Хамиль, повремени с фаршированной рыбой, пойди к нам сюда и отгадай такую загадку. Свадьбу нерелигиозные евреи справляют в кругу семьи, а вот бар мицва всегда отмечается ими с большим размахом, в банкетных залах. У нас же, трепещущих перед словом Господним и хранящих верность Торе Израилевой, всё наоборот. Почему так?

Господин Нишл с удивлением посмотрел на так и не попавший в рот кусок сахара в руке Риклина, а затем, пожав плечами, признался, что никогда не задумывался над этим.

— А вот если бы ты ходил на проповеди реб Шолема Швадрона вместо того, чтобы читать «Ѓа-Бокер»[422]

, то знал бы, — укоризненно сказал ему Риклин, после чего его речь приобрела такую же певучую интонацию, как речь известного проповедника из большой синагоги «Зихрон Моше». — Бар мицва отмечается нами скромно, поскольку эта церемония знаменует лишь то, что подросток впервые надел тфилин. Он и завтра наденет их, и послезавтра, и так каждый день до самой своей смерти, а потому и празднование в этом случае подобает самое скромное. Иное дело свадьба, единственное и неповторимое событие в жизни супругов, дающее истинный повод для радости. У нерелигиозных же все наоборот. Юный футболист накладывает тфилин в первый и последний раз в своей жизни, после чего он навсегда упрячет их в дальний ящик. По этому случаю все, понятное дело, радуются, и отмечают такое событие пышно. А жениться он, когда подрастет, будет каждую ночь с новой девицей.

Нишл поперхнулся от смеха, и его глубоко посаженные на мясистом лице глаза покраснели еще больше.

— Горький смех, Хамиль, очень горький это смех, друг ты мой душевный, — сказал реб Элие и еще раз попросил хозяина заведения, чтобы тот заставил Лапидеса замолчать.

Сумасшедший кантор, сидя в своем углу, прочищал горло певческими упражнениями. На столе и на полу вокруг него были разбросаны ошметки кислой капусты. Нишл снял фартук и бросил взгляд за окно, желая проверить, сгустились ли сумерки. Об эту пору сыты уже и псы, так что настало время «закрывать ресторацию», объявил он. Убрав стаканы и блюдце с сахаром с нашего стола, хозяин неуверенно потоптался рядом с нами, а потом попросил у Риклина разрешения задать ему вопрос, который может показаться невежливым.

— Чего тебе, реб Хамиль, в чем просьба твоя? Спрашивай, и до полуцарства будет тебе даровано[423], — ответил Риклин хозяину словами Ахашвероша. с напевной интонацией, сопровождающей чтение свитка Эстер в праздник Пурим.

— Не извольте волноваться, реб Элие, моя просьба не составит и десятины царства, — сказал господин Нишл, аккуратно смахивая крошки с клетчатой скатерти. — Дело в том, что мне всю жизнь приходится наблюдать людей, которые пьют и едят, но я никогда еще не видел человека, который пил бы чай так, как вы. Если вам нужен сахар, почему бы вам не положить его себе в рот? А если не нужен, зачем вы все время держите его в руке?

Риклин высоко подкинул кубик сахара и поймал его с ловкостью игрока в кости.

— Чай я пью таким способом с той поры, как заболел диабетом. Это способ Карлинского ребе, и ты не первый ему удивляешься. Сын Карлинского ребе тоже однажды не удержался и спросил своего отца, почему он так делает. Тогда реб Шломо[424] дал своему сыну попробовать кусок сахара, который он держал в руке во время чаепития, и тот обнаружил, что сахар стал совершенно несладким. Позже, рассказывая о своем отце, он говорил, что тот, для кого все едино, может ощущать вкус пищи пальцами так же, как другие ощущают его языком.

Поинтересовавшись у Риклина, ушла ли подобным образом сладость из его куска сахара, я протянул к нему руку.

— Сложные вопросы ты задаешь сегодня, юнгерман

[425], очень сложные задаешь ты сегодня вопросы, — ответил реб Элие, пряча белый кубик в карман. Он встал и направился к двери. За нашими спинами господин Нишл переворачивал стулья и ставил их на столы.

5

Со времени смерти Ледера едва прошло тридцать дней, а в его бывшем пристанище уже ощущалось дыхание новой жизни. В настежь открытых окнах на втором этаже ветер колыхал светлые занавески. На балконе, прежде заваленном мусором, кто-то растянул бельевые веревки, и молодая женщина развешивала на них пеленки и детскую одежду.

Проходя по улице Давида Елина, я всякий раз взволнованно приглядывался к этим признакам возрождения и спрашивал себя, знают ли новые обитатели дома о возможных наследниках его прежнего жильца. Подняться к ним и прямо спросить об этом я не решался, но тут мне неожиданно представился случай.