Перья

Возле катафалка собралась небольшая группа людей: соседки, владельцы расположенных неподалеку магазинов, случайные прохожие. Могильщики открыли двери машины, но не стали выставлять носилки с телом Ледера на мостовую, когда реб Мотес произносил известные всем слова Акавии бен Меѓалалеля о трех вещах, которые человек должен постоянно помнить, дабы не оказаться во власти греха. Снизив голос при упоминании «пахучей капли», из которой рождается человек, он, напротив, заливисто и громко напел дальнейшее — о неизбежном для всякого смертного схождении «в место гниения и тлена» и о суде, на котором человеку предстоит дать ответ «пред Царем над царями царей, Святым, благословен Он»[410]. Риклин быстро произнес кадиш, и могильщики, вернувшись в машину, продолжили свой путь.

Зажатый между Риклином и одним из молодых могильщиков, я невольно касался ногой лежавших на грязном полу машины лопат и мотыги. Кислый запах пота сидевших рядом со мной бородачей смешивался с запахом льняного савана. Машина быстро ехала по улицам Иерусалима. Я захотел открыть окно у себя за спиной, но сидевший напротив меня, по другую сторону завернутого в саван тела, реб Мотес сказал, что от сквозняка у него случится простуда, и тогда он прохворает всю зиму.

Могильщики то и дело повторяли нараспев: «И да будет на нас благоволение Господа, Бога нашего, и дело рук наших утверди»[411]

. Они смотрели прямо перед собой, как будто сквозь перегородку, а я не мог отвести глаза от завернутого в саван и покрытого талитом мертвого тела, которое качалось в кожаных носилках, словно младенец в колыбели, и пытался представить себе Ледера живым. На поворотах и на западном подъеме к Гиват-Шаулю по старой римской дороге мертвый Ледер почти касался бедром моего колена. Никогда прежде я не находился в такой близости от смерти.

У могильной ямы носилки поставили на землю. Реб Мотес, старший помощник Риклина, осмотрел склон и остановил свой взгляд на каменном склепе над могилой каббалиста рава Ашлага, автора комментария «Судам» к книге «Зоѓар». Своими очертаниями склеп напоминал древнее строение над гробницей праматери Рахели.

— А центнер, Сруль-Ошер! — прокричал реб Мотес, приглашая кого-то стать десятым в нашем миньяне.

С возвышавшихся к северу от нас гор земли Биньяминовой, на которых в дни Йеѓошуа Бин-Нуна проживали гивонитяне[412]

, эхом прокатилось в ответ «ошер-ошер-ошер». Из сводчатого входа в склеп показался молодой человек, одетый в халат в желтую и белую полоску. Исраэль-Ашер — так его звали — быстро направился к нам. Он ловко перескакивал между могилами с камня на камень, придерживая руками полы своего халата, из-под которых выглядывали белые штаны.

Один из могильщиков протянул реб Элие круглую жестяную банку от нюхательного табака, и Риклин извлек из нее несколько небольших кусочков металла. Он положил их Ледеру на живот, после чего присутствующие встали вокруг лежащего на земле тела, взяли друг друга за пояс и, бормоча псалмы, стали медленно обходить носилки. По завершении первого круга Риклин, придерживаемый с двух сторон своими товарищами, наклонился, поднял с мертвого тела один из кусочков металла и провозгласил:

— А сынам наложниц, что у Авраама, дал Авраам подарки и отослал их от Ицхака, сына своего, еще при жизни своей на восток, в землю Кедем[413].

После этого он отбросил кусочек металла в сторону. Могильщики семикратно исполнили вокруг Ледера этот танец смерти, произнося Песнь преткновений[414]

, и после каждого круга Риклин выбрасывал кусочек металла. Небо, окрасившись цветами заката, стало подобно тому ужаснувшемуся красно-синему небу, какое я увидел годы спустя над головой у кричащей женщины на картине Мунка. После седьмого круга тело Ледера опустили в могилу.

Человек дуновению подобен[415].

4

На обратном пути в город реб Элие хлопнул меня по плечу и сказал, что, прежде чем мы разойдемся по домам, нам следует выпить по стакану чая у Нишла, ведь сегодня я впервые увидел, как человек отходит в свою вечную обитель, и это был важный день в моей жизни.

Столовая на улице Геула была почти пуста, только за угловым столом возле прилавка сидел сумасшедший кантор Лапидес с тарелкой кислой капусты, в оплату за которую он пронзительным голосом пел хозяину заведения «А когда останавливался» на мелодию Йоселе Розенблата[416]. Господин Нишл, раскладывавший по стаканам ломтики только что нарезанного лимона, кивал головой в такт мелодии и восторженно причмокивал языком. Реб Элие знаком приказал кантору, широко распростершему руки и изображавшему мольбу на своем лице, чтобы тот замолчал.

— Право слово, пусть он угомонится, — сказал Риклин хозяину заведения. — Человеку в жизни доступны более изысканные удовольствия, чем этот «нумер» в исполнении Лапидеса.

— Из чего же вы черпаете удовольствие, реб Элие? — удивленно спросил господин Нишл, подавая нам чай.