Перья

Набитый людьми автобус напоминал курительную комнату. Его пол был усыпан окурками, апельсиновой кожурой и обрывками газет, уже прочитанных пассажирами, большинство из которых составляли резервисты, возвращавшиеся на Синай после короткого отдыха в Израиле — они еще в полдень отправились в путь от сборного пункта в Яд-Элияѓу[438]. Увидев огромную бороду Лейбовича и его привычные к виду мертвых глаза, солдаты затихли.

— Учитель наш, иди скорее сюда! — обратился к Лейбовичу с задней скамьи солдат, говоривший с заметным персидским акцентом. — Тут рядом со мной Моше сидит, у него мертвец между ног болтается.

Грянувший смех развеял повисшее в воздухе напряжение, пассажиры вернулись к своим громким бессодержательным разговорам, а некоторые стали кидать друг в друга цветастыми шерстяными шапками, ставшими в ту пору для резервистов неофициальным отличительным знаком. Но когда двинувшаяся в путь колонна нырнула в раннюю тьму пустыни, разговоры быстро утихли, почти все пассажиры уснули. Автобус трясло на дороге, асфальтовое покрытие которой во многих местах пересекали песчаные дюны, а затем, по мере нашего продвижения в глубь Синайского полуострова, на ней стали все чаще появляться следы недавних египетских бомбардировок. На крутых поворотах фары ненадолго освещали обочину, и в их плоских лучах можно было разглядеть сброшенную гусеничную ленту, сиротливо покоившуюся на песке танковую башню, груду снарядных ящиков и уже наполовину занесенные песком остовы сгоревших машин.

В «Тасу» мы приехали поздней ночью. Заспанный сержант военного раввината вышел, застегивая штаны, из комнаты, надпись на которой свидетельствовала, что она принадлежит девушке-сержанту, ведающей вопросами социальной помощи военнослужащим. Он провел нас к заброшенного вида бараку у самого края лагеря и сказал, что там уже спят двое из похоронной команды. Эти прибыли из «Рефидим»[439]

, а завтра, добавил сержант, должна, с Божьей помощью, подоспеть машина из «Нахшона» — так была названа база, созданная недавно в Файеде, на западном берегу Большого Горького озера, — с которой мы и отправимся в Африку.

В помещении стоял запах мужского сна, давно не стиранного белья и ружейного масла. Лейбович, включив фонарик, стал устраивать себе постель. В углу, у перегородки из прессованной стружки, я разглядел наших завтрашних спутников. Свернувшись в спальных мешках, поверх которых были наброшены армейские одеяла, они спали на голом бетонном полу. Лейбович вышел на улицу помолиться маарив, вернулся через четверть часа и вскоре заснул, а я опять пролежал без сна почти до рассвета, как было со мной во все ночи, проведенные вблизи быстро растущего кладбища у кибуца Беэри. Прислушиваясь к монотонному стуку маленького электрогенератора, я смотрел через забранное сеткой окно на ясное, замершее южное небо и силился угадать невидимое движение планет. Около полуночи генератор внезапно умолк, в комнате воцарилась тишина, которую изредка нарушали шум далекого истребителя, обозначавшего в небе свой одинокий маршрут проблеском красных и зеленых огней, и кашель моих соседей, звучавший, когда кто-то из них переворачивался во сне.

Вскоре после того, как фосфоресцирующие стрелки часов показали два, из угла раздался голос говорившего во сне человека — голос ребенка, зовущего свою мать. Мысль о том, что я уже слышал этот голос однажды, заставила меня вздрогнуть. Когда и где это было? Не в тот ли далекий, почти стершийся из моей памяти полдень, когда мы с матерью, застигнутые на улице внезапным обстрелом, нашли убежище в квартире Рахлевских и лежали там на полу, прислушиваясь к разрывам снарядов, а рядом с нами прятался под кроватью Хаим? Крупные южные звезды заплясали у меня перед глазами, как пьяные, и я заставил себя отогнать догадку, причиной которой, так я насмешливо себе говорил, стала моя накопившаяся усталость.

На рассвете мы проснулись от крика и все разом высунулись из-под своих одеял. Тот, чей голос я слышал ночью, бился в углу в своем спальном мешке, пытаясь вырваться из акрилового савана. Лежавший неподалеку Лейбович встряхнул парня и погладил его голову. Тот открыл глаза и обвел испуганным, смущенным взглядом лица незнакомых ему людей, а потом снова откинул голову на служившее ему подушкой сложенное одеяло. Лейбович достал из своего мешка бутылку «777», протянул ее парню и посоветовал ему сполоснуть лицо коньяком. Встретив недоуменный взгляд, бородач продемонстрировал, как это делается, внешне уподобившись выбравшемуся из лесной чащи сатиру.

— Сны пустое рассказывают[440]

, — успокоил его Лейбович. — Вот помолимся и сделаем тебе исправление сна[441].

Измученный кошмаром парень выбрался из спального мешка подобно змее, сбрасывающей с себя старую кожу, и сказал, что он когда-нибудь сойдет с ума от всего, что ему довелось увидеть в «Рефидим», в огромном авиационном ангаре.

Это был Хаим Рахлевский.